Мефистофель. История одной карьеры - Клаус Манн

– Добро пожаловать, дорогой товарищ! – словно бы и у Хефгена была за плечами славная судьба офицера, а не подозрительное прошлое «большевика».

– Добро пожаловать! – подхватили и другие, вместе с господином фон Тотенбахом явившиеся на вокзал, чтобы приветствовать коллегу Хефгена. Среди них была Моц, она обняла Хендрика, и на глазах ее выступили слезы искреннего волнения.

– Сколько воды утекло! – крикнула славная женщина и заблестела золотом зубов. – И чего мы только не пережили!

Она родила ребенка, как узнали вскоре Николетта и Хендрик, маленькую девочку – поздний, собственно, уже несколько неожиданный плод ее долголетних отношений с исполнителем ролей отцов Петерсеном.

– Немецкая девочка, – сказала она, – мы назвали ее Вальпурга.

Петерсен совсем не изменился. Его лицо по-прежнему казалось голым из-за отсутствия бороды. По его предприимчивому облику было видно, что он вовсе не утратил привычку транжирить с трудом заработанные деньги и бегать за молоденькими девушками. Наверное, Моц все еще любила его больше, чем он ее. Красавец Бонетти в черном мундире СС выглядел ослепительно: было ясно, что теперь он получает еще больше любовных писем от публики, чем раньше. Моренвиц выгнали из театра.

– У нее ведь есть еврейская кровь, – шепнула Моц, прикрыв рот рукой, сотрясаясь порочным смешком, словно произнесла нечто непристойное.

Рольф Бонетти изобразил на лице отвращение – может быть потому, что он вспомнил о своей позорной, оскверняющей расу связи с Рахелью. Демоническая девушка – это тоже сообщили Хендрику – пыталась покончить жизнь самоубийством, когда стала известна испорченность ее крови, и в конце концов вышла замуж за чехословацкого обувного фабриканта.

– Что касается материальной стороны, то ей, наверное, неплохо живется за границей… – говорила Моц с призвуком презрения и большим пальцем указала через плечо куда-то, где, по-видимому, находилась эта мерзкая «заграница».

Новые члены ансамбля – светловолосые, несколько неотесанные парни и девицы, сочетавшие грубую веселость со строгой военной дисциплиной, – были представлены великому Хефгену и продемонстрировали ему свое подобострастие. Он был сказочный принц, заколдованный красавец, принимающий зависть и восхищение, как заслуженную дань. Да, он снова снизошел к их жалкому мирку. Однако же он был приветлив, прост в обращении и даже обнял Моц за плечи.

– Ах, ты ни капельки не изменился, – сказала она мечтательно и сжала его руку. Тут вмешался Петерсен:

– Хендрик всегда был отличным товарищем.

Тут господин фон Тотенбах заявил не без строгости:

– В новой Германии все мы товарищи, как бы нас ни тасовала судьба.

Хендрик выразил желание поприветствовать господина Кнурра – того швейцара, который всегда носил свастику под отворотом пиджака и мимо каморки которого Хендрик Хефген – этот «большевик» – всегда проходил с такой неохотой и нечистой совестью. Старейший член партии небось задрожит от радости, когда ему будет оказана честь пожать руку друга и фаворита премьер-министра! К удивлению Хефгена, господин Кнурр принял его довольно прохладно. В каморке швейцара не висело портрета фюрера, хотя теперь это было вполне уместно и даже желательно. Когда Хендрик справился у господина Кнурра о его здоровье, тот что-то пробормотал сквозь зубы – что-то не очень любезное, – и взгляд его при этом был наполнен ядом. Было ясно: господин Кнурр глубоко разочаровался в фюрере-освободителе, во всем великолепном национальном движении – он горько обманут во всех своих надеждах, как многие. Хефгену, другу генерала, опять, как и в прежние времена, было неприятно проходить мимо его каморки. Отношения его с господином Кнурром не наладились.

Хендрик испытал облегчение, узнав, что из коммунистов, рабочих сцены, которых он прежде встречал приветствием «Рот-Фронт», со сжатым кулаком, – никого в театре не осталось. Справиться об их местонахождении он не отважился. Может быть, их убили, может, бросили в тюрьмы, может быть, они в эмиграции… На вечерний спектакль все билеты были проданы, гамбуржцы приветствовали старого любимца, сделавшего такую необыкновенную карьеру в Берлине сначала при покровительстве Профессора, потом – толстого премьер-министра. Николетта в общем всех разочаровала. Ее нашли скованной, неестественной и даже несколько страшноватой. И действительно, она разучилась играть. Ее движения были несвободны, а голос странно глух и жалок. В ней что-то замерзло и сломалось. К тому же публику теперь шокировал ее большой нос. «Нет ли в ней еврейской крови?» – шептались в партере. «Ну нет! – говорили другие. – Разве Хефген тогда показывался бы с ней!»

На следующее утро у Хефгена появилась веселая идея нанести визит консульше Мёнкеберг. Пусть и она увидит его во всем блеске – именно она, ведь она годами его унижала своими благородными манерами. Барбару, дочь тайного советника, она небось сразу пригласила к чаю на второй этаж. А ему лишь презрительно улыбалась. И Хефгену захотелось подъехать к старой даме на своем «мерседесе».

К своему разочарованию, он узнал от незнакомого ему швейцара, что фрау консульша Мёнкеберг умерла. На нее это похоже! Она уклонялась путем бегства от встречи, которая могла быть ей неприятна. Эти буржуа благородного старого стиля – эти патриции без гроша в кармане, но с благородным прошлым и с тонкими, одухотворенными лицами – неужто они вечно недоступны? Неужто мещанину, ставшему Мефистофелем, заключившему сделку с кровавой властью, так и не дано понаслаждаться своим триумфом?

Хендрик злился. Эффекта, от которого он так много ждал, – не получилось. Но в остальном он был доволен гамбургским визитом. Господин фон Тотенбах сказал на прощанье:

– Вся моя труппа гордится тем, что вы у нас побывали, товарищ Хефген!

А Моц протянула ему маленькую Вальпургу с настоятельной просьбой, чтобы он благословил орущее создание.

– Благослови ее, Хендрик! – требовала Моц. – Тогда из нее выйдет толк! Благослови мою Вальпургу!

И Петерсен ей поддакивал.

Когда Хендрик вернулся после своего путешествия, Лотта Линденталь сообщила ему, что вокруг его персоны в самых высших кругах идут сильные дебаты. Премьер-министр – «мой жених», как теперь уже называла его Лотта, – недоволен Цезарем фон Муком. Это каждый знает. Но не так широко известно, кого генерал авиации избрал его преемником на пост директора прусского Государственного театра: это Хендрик Хефген. Против него выступают министр пропаганды и те высокопоставленные партийные вельможи, «стопроцентные национал-социалисты», придерживающиеся «радикальных» взглядов, которые неумолимо противятся любому компромиссу, особенно в вопросах культуры.

– На столь важный, представительный пост не следует назначать человека, не принадлежащего к партии, да еще с сильно подмоченным прошлым, – заявил министр пропаганды.

– Мне совершенно безразлично, является ли художник членом партии или нет. Главное – надо, чтоб он знал свое дело, – возражал премьер-министр, который в своей силе и славе позволял себе невероятно либеральные капризы. – В случае назначения Хефгена прусские государственные театры будут делать полный сбор. Хозяйничанье господина фон Мука – слишком большая роскошь для наших налогоплательщиков.

Когда речь шла о карьере его протеже и любимце, генерал неожиданно проявлял заботу о налогоплательщиках. В остальных случаях он о них забывал.

Министр пропаганды возразил, что Цезарь фон Мук – друг фюрера, испытанный соратник в борьбе. Невозможно поэтому просто взять и выставить его за дверь. Генерал авиации бодро предложил, чтобы автора драмы «Танненберг» назначили президентом академии писателей – «там он никому не будет мешать», а для начала отправили в большое путешествие.

Министр пропаганды по телефону потребовал от фюрера, пребывавшего на отдыхе в Баварских Альпах, чтобы он сказал свое державное слово и воспрепятствовал тому, чтобы талантливого, опытного, но в моральном отношении неполноценного комедианта Хефгена назначили бы первым театральным деятелем рейха. Но премьер-министр за два дня до этого послал нарочного в Баварские Альпы. Фюрер не любил сам принимать решения. Он ответил, что его этот случай не интересует, у него голова занята более важными делами, так что господа товарищи пусть сами все и решают.

Боги ссорились. Речь пошла о власти и престиже министра пропаганды и премьер-министра – хромого и толстяка. Хендрик ждал, но сам не знал, какого решения ему желать в этом споре богов. С одной стороны, перспектива стать директором очень льстила его тщеславию и отвечала стремлению властвовать. Но, с другой стороны, были и опасения. Если он займет высокий официальный пост в этом государстве, его полностью и навсегда отождествят с режимом. На веки вечные он свяжет собственную судьбу с судьбой этих кровавых авантюристов. Желать ли этого? Стремиться ли к этому? Не шепчет ли ему внутренний голос, что надо остеречься такого шага? Голос нечистой совести, голос страха?…