Мефистофель. История одной карьеры - Клаус Манн

– Долой проклятых евреек с немецкого экрана! – ревели переодетые хулиганы.

Погасили свет, представление сорвалось. В паническом страхе покидали кинотеатр любопытные, решившиеся поглядеть подозрительный фильм. Все похожие на евреев – а посмотреть на Дору Мартин пришло довольно много евреев – были задержаны и избиты. Министерство пропаганды распространило в Лондоне сообщение, что либерально настроенное немецкое правительство разрешило фильм, но берлинская публика не может терпеть такого рода зрелищ. Общественное возмущение непосредственно, сильно, но вполне понятно. Отныне все фильмы с участием Доры Мартин должны быть запрещены. Когда Дора узнала, что из-за нее – или по крайней мере из-за ее изображения на экране – избивали евреев, она корчилась от отвращения, будто ее рвало отравленной едой.

– Негодяи, – бормотала она, и глаза ее пылали гневом. – Подлые, низкие негодяи.

Она потрясала кулаками, она походила – лицо, овеянное рыжей гривой, – на народную героиню, взывающую к мести.

Во многих городах жили они, во многих странах искали прибежища. Оскар X. Кроге, например, пока остановился в Праге. Он не был ни евреем, ни коммунистом, но старым поборником литературного авангарда. Он верил в театр как в моральное учреждение, он верил в вечные идеалы справедливости и свободы; вопреки столь многим разочарованиям он не хотел отказаться от своей наивной доверчивости – для него не было места в новой Германии. Полный решимости продолжать благородные традиции доброго старого франкфуртского времени, он в Праге сразу же отправился на розыски тех, кто мог бы понять его энтузиазм и предоставил бы ему в распоряжение несколько тысяч чешских крон. В одном из погребков близ Праги он хотел открыть литературные подмостки. Он нашел кредиторов – денег они дали мало. Он нашел погребок, и нескольких молодых актеров, и пьесу, в которой очень много говорилось о «человечестве», о «заре лучшей жизни». Он работал с молодыми актерами, пьеса была поставлена. Шмиц, оставшийся верным своему другу, заведовал финансами, а Кроге, упрямый идеалист, своенравный мечтатель о высоком и прекрасном, хотел остаться, ничем не тревожимый, в чистой сфере искусства. Ах, не всегда удавалось Шмицу оставлять его на этих высотах. Не хватало самого необходимого, никогда бы Кроге – старый представитель богемы, знакомый с денежными затруднениями, но не знавший настоящей бедности, – никогда бы он не поверил, что со столь смехотворной денежной суммой можно содержать хотя бы самый скромный театр. Но пока дела кое-как шли. Пока еще, хотя к экономическим затруднениям прибавились и политические. Ибо немецкое посольство в Праге, тяготясь пацифистской экзальтацией эмигрировавшего из Гамбурга театрального директора, настраивало против него местную власть. Кроге и Шмиц оборонялись, были стойки, не уступали. Но при этом оба худели и старели. Шмиц вовсе уже не глядел таким розовым, а на озабоченном лбу и вокруг кошачьего рта Кроге залегали все более глубокие складки.

По разным городам, по разным странам…

Джульетта Мартенс по прозвищу принцесса Тебаб, дочь вождя из Конго, нашла место в маленьком кабаре на Монмартре. С полуночи до трех утра она демонстрировала американцам, все реже наезжавшим в Париж с тех пор, как упал доллар, нескольким подвыпившим господам из французской провинции и нескольким сутенерам свое прекрасное тело и свою изысканную чечетку. Она выступала почти голая, только маленький бюстгальтер из зеленых бусинок и купальные штанишки из зеленого атласа, совсем маленькие, но зато с большим пучком зеленых страусовых перьев сзади. Намекая на это птичье великолепие, она утверждала, что она птичка. Она повторяла это многократно: «Я птичка, я прилетела из-за океана, чтобы здесь, на Монмартре, свить себе гнездышко». Но она очень мало походила на птичку. А грустная комната на рю де Мартир отнюдь не напоминала гнездышко. Она была мрачная и выходила на тесный, грязный двор. Единственным украшением на голых пятнистых стенах была фотография актера Хендрика Хефгена. Однажды в приступе бешенства и боли Джульетта ее разорвала, но потом тщательно склеила обрывки. Правда, рот Хендрика получился несколько кривым, придавая лицу вероломное выражение, и поперек лба, как шрам, проходила полоса клея, но в остальном его красота была безупречно восстановлена.

По первым числам каждого месяца Джульетта брала у швейцара одного дома, владельца которого она не знала, маленькую денежную сумму, посылаемую Хендриком. Жалованье в кабаре на Монмартре и поддержка из Берлина составляли вместе как раз столько, сколько нужно было для жизни. Можно было не ходить на панель. Она почти ни с кем не виделась, любовника у нее не было. О своих берлинских приключениях она ни с кем не говорила: частью из страха лишиться жизни или по крайней мере маленькой ежемесячной ренты, частью чтобы не доставлять неприятностей Хендрику. Ибо сердце ее принадлежало ему.

Она ничего не забыла и ничего не простила. Ежедневно, хоть раз в день, она с ненавистью и ужасом вспоминала полутемную камеру, в которой так много выстрадала. Она думала о мести, но месть эта должна быть большой и сладкой, а не убогой и жалкой. Долгие часы долгого дня принцесса Тебаб валялась в грязной постели и мечтала. Вот она вернется в Африку, соберет вокруг себя всех чернокожих, станет их королевой и госпожой и поведет свой народ к большому восстанию, к большой войне против Европы. Белая часть света созрела для гибели. С тех пор как к Джульетте пришли служащие берлинской тайной полиции, она знала это совершенно точно, наверняка. Белая часть света должна погибнуть, принцесса Тебаб мечтала пройтись победным маршем со своими темными братьями по столицам Европы. Кровавая баня должна смыть позор, покрывший эту часть света. Наглые господа станут рабами. И любимым рабом дочь вождя видела у своих ног Хендрика. Ах, как она будет измываться над ним! Ах, как она его избалует! Она увьет лысый череп цветами, но этот венец он будет носить, ползая на коленях. Униженный, украшенный, как самая драгоценная добыча, он – этот негодяй, ее возлюбленный – будет следовать за ней в ее свите.

Так мечтала Черная Венера, и сильные, грубые пальцы играли красной кожаной плеткой.

Однажды во время одной из вечерних прогулок Джульетта увидела в потоке людей, лившемся к площади Согласия, Барбару. Супруга Хендрика, так долго являвшаяся предметом зависти и сожаления Джульетты, шла быстро, погруженная в раздумья. Джульетта кончиками пальцев дотронулась до ее рукава и сказала глубоким, грубым голосом: «Бон суар, мадам».

И при этом слегка наклонила голову. Когда та удивленно подняла глаза, негритянка уже прошла. Барбара увидела только широкую спину, но и та скоро исчезла за другими спинами, за другими телами.

По разным городам, по разным странам… Иные жили в Дании, иные в Голландии, кто в Лондоне, кто в Барселоне, кто во Флоренции. Другие подались в Аргентину, некоторых занесло в Китай.

Николетта фон Нибур – Николетта Мардер вдруг объявилась в Берлине. С красными чемоданами и картонками, довольно-таки обтрепанными и потрескавшимися, она появилась в квартире Хендрика Хефгена у площади Рейхсканцлера.

– Вот и я, – сказала она и попыталась сверкнуть глазами. – Я больше не могу. Теофиль великолепен, он гений, я люблю его больше, чем когда-либо. Но он поставил себя вне времени, вне реальных обстоятельств. Он стал мечтателем, Парсифалем – я этого не в силах выдержать. Ты понимаешь, Хендрик, – я не в силах!

Хендрик это понимал. Он был всей душой против мечтателей и, со своей стороны, абсолютно сохранил контакт со временем и его обстоятельствами.

– Вся эта эмиграция – дело слабаков, – объяснил он строго. – Люди на курортах Южной Франции считают себя мучениками, на самом деле они дезертиры. Мы здесь на передовой, они же прячутся в тылу.

– Я обязательно хочу на сцену, – сказала Николетта, покинувшая мужа.

Хендрик сказал, что это можно устроить без больших трудностей.

– В Государственном театре я могу добиться практически чего угодно. Цезарь фон Мук – ну да, он пока еще директор… Но премьер-министр его не любит, а министр пропаганды покрывает его лишь из самолюбия. Уже открыто поговаривают, что наш Цезарь никуда не годится. У него очень скучный репертуар, больше всего ему хочется ставить собственные пьесы. В актерах он тоже ничего не смыслит. Единственное, что он умеет, – это все разваливать.

Николетта могла рассчитывать на ангажемент в Государственном театре. Но сначала Хендрику хотелось поехать с ней на гастроли в Гамбург и выступить в пьесе всего на два действующих лица, с которой они выступали во время турне по курортам Балтийского моря перед самой свадьбой Хефгена с Барбарой Брукнер. Гамбургский Художественный театр счастлив был принять у себя в качестве гостя своего бывшего артиста, так прославившегося и так приблизившегося к властям. Новый руководитель, преемник Кроге, господин по имени Бальдур фон Тотенбах, встретил Хефгена и его спутницу на вокзале. Господин фон Тотенбах был фронтовым офицером, на его лице осталось много шрамов, стальные голубые глаза были в точности как у господина фон Мука. Он, как и тот, говорил на саксонском диалекте. Он воскликнул: