Екатерина Медичи - Владимир Москалев

Трое всадников быстро подъехали к месту избиения, и один из них зычно крикнул, подняв вверх руку:

— Остановитесь именем закона!

Избиение вмиг прекратилось. Все как один недоуменно обернулись.

— Что здесь происходит? — спросил один из троих. — Кто дал вам право избивать этих людей?

— А вы кто такой, сударь, и на каком основании задаете эти вопросы мне, которому принадлежит эта земля? — прозвучало в ответ.

— Меня зовут Франсуа де Лесдигьер, граф де Сен-Пале, а рядом — шевалье де Шомберг и граф де Матиньон.

— А я — управляющий графа де Ла Марш и зовут меня Ален де Ла Комб. А теперь объясните, милостивый государь, кто дал вам право вмешиваться не в свое дело? Разве мы нарушили эдикт короля?

— За что вы убиваете этих беззащитных людей?

— Вот уж кому я не стану давать отчет в своих действиях, так это вам, милейший. Я не стал бы оправдываться даже перед королем, ибо я служу только своему хозяину. А посему отправляйтесь-ка, господа, своей дорогой, ибо правосудие само разберется — кто прав, кто виноват. Впредь не советую вам совать нос во владения графа, не то мы его вам быстренько укоротим.

И за его спиной послышался негромкий смех его спутников, сознающих свое превосходство в численности.

— Тебя, жирный боров, я первого проткну! — вскричал Матиньон, выхватив шпагу. — А потом мы разделаемся и с остальными, ибо, сдается мне, вы все тут заодно.

Они уже двинулись друг на друга, но Лесдигьер неожиданно преградил им путь своей лошадью.

— Одну минуту! Спросим сначала у этих бедных людей, чем они провинились перед этими головорезами. Говори ты, — приказал он одному из крестьян, стоявшему ближе всех, — что произошло здесь между вами?

— Что вы себе позволяете, милостивый государь? — вскипел Ла Комб. — Кто вы такой?

— В данное время я исполняю обязанности справедливого судьи, — спокойно ответил Лесдигьер.

— А мы, представьте себе, не желаем видеть в своих владениях никаких судей и заявляем, что ни один из вас теперь не уйдет отсюда живым, ибо своими действиями вы наносите нам оскорбление.

Лесдигьер любезно улыбнулся:

— Перед смертью, господин управляющий, не откажите в любезности, позвольте нам все же выслушать этих людей и понять, в чем их вина. Я думаю, мы, как осужденные, имеем право на последнее желание перед тем, как расстаться с жизнью.

— Странная просьба, — криво усмехнулся Ла Комб. — Впрочем, сделайте одолжение. Да не забудьте в течение этого времени прочитать предсмертную молитву, мсье.

— Спасибо, что напомнили, — ответил Лесдигьер, — весьма печально было бы покинуть этот мир, не вручив при этом свою душу Господу. — И он махнул рукой крестьянину, чтобы тот начинал свой рассказ.

— Мы косили все вместе наш хлеб, — начал тот, — и нас было десять человек, а там… — он показал рукой на пригорок невдалеке, — там наши жены и дети, которые принесли нам молока и помогают нам серпами. Это наше поле, господин, — и крестьянин обвел рукой тот небольшой участок, на котором они стояли. — А там, по другую сторону тропинки, — и он жестом указал на обширные угодья, простиравшиеся за спинами всадников, — поле нашего господина. Вы видите, оно уже скошено и стебли убраны в снопы. Теперь поле будет отдыхать до весны. Но это только половина. А другую половину надо засеять под зиму. Но еще есть время, и мы успеем сделать это. А вот наше деревенское поле необходимо убрать до сезона дождей, иначе хлеба полягут и сгниют на корню. Солнца ведь больше не будет, и они не поднимутся, а тогда вся деревня останется без муки, а зимой мы все и наши дети останемся без хлеба. Мы управились бы за один день, поэтому планировали закончить работу, а завтра засевать господское поле, но управляющий потребовал, чтобы мы оставили свою работу и немедленно переходили на поле господина. А ведь там надо работать всей деревней никак не меньше недели.

— И на этом дело не кончится, — осмелев, вступил в разговор второй крестьянин. — Потом мы должны молоть зерно на мельнице графа и выпекать хлеб в его печи, а потом еще давить виноград и делать из него вино.

— Когда же вы будете убирать собственный хлеб? — спросил Шомберг.

— По ночам, господин. А потом приедут люди епископа и потребуют свою часть урожая, как будто бы им мало собственного. А если мы сейчас же не бросим работу и не пойдем на поле графа, то управляющий грозится вытоптать наш хлеб копытами своих лошадей или поджечь наше поле. Чего они добиваются? Нашей погибели? Да ведь они сами рубят сук, на котором сидят. Сосуд, из которого пьют, не разбивают. А ведь мы и так пробиваемся одной водой да молоком, что дают наши несколько коров и овец. Каждый год нас преследуют неудачи: то пройдет войско и вытопчет наши посевы, а заодно и разграбит деревню, то случится пожар, засуха, проливные дожди или просто неурожай. Как же нам жить дальше, где же искать правду, если даже церковь не может нам помочь? А эти… — нахмурился крестьянин и со злостью поглядел на своих мучителей. — Они все пьяны!.. Они убили Жана, когда он отказался идти работать на графское поле! Они перебили бы и остальных, да мы взялись за косы…

— Смотри-ка, как ты похудел на своих хлебах! — зло крикнул Ла Комб. — Все вы, ублюдки, не хотите работать и только даром едите господский хлеб!

— Да ты просто скотина! — вскричал Шомберг. — Ведь они сказали тебе, что примутся за твое поле завтра, чего же тебе еще надо?

— Только одного: чтобы вы убирались отсюда и не мешали нам творить правосудие в собственных владениях.

— И это ты называешь правосудием? — вскипел Шомберг и указал рукой на раненых и убитых крестьян. — А ну, слезай с лошади! Клянусь рогом Вельзевула, ты ответишь за свои злодеяния!

— Нет! — воскликнул Лесдигьер, вынимая шпагу из ножен. — Первым он оскорбил меня, и это оскорбление он смоет своей кровью!

Ла Комб усмехнулся:

— Сразу видно повадку еретиков. Сначала сунут нос не в свое дело, а потом сами же расплачиваются за это своими шкурами. Да уж не сын ли со мной говорит того самого Лесдигьера, который воевал еще при Франциске I и Генрихе II и поместье наши доблестные солдаты разнесли в пух и прах, а его самого, кажется, повесили под окнами собственного дома? — и он рассмеялся. — Хорош же сынок у этого солдата, ему впору бы образумиться, а он…

Но он не договорил, потому что внезапный удар хлыста, которым наградил его Лесдигьер, рассек наглецу лицо.

— Проклятые гугеноты! Да ведь вы сами провоцируете нас на драку и этим нарушаете королевский указ о перемирии!

— Я не нарушаю его, — спокойно ответил Лесдигьер и, спрятав плетку, взял шпагу. — Только наказываю наглеца-паписта, посмевшего в моем присутствии дурно отозваться о моем отце и моей религии.

— Ты не уйдешь отсюда живым, щенок! — вскричал взбешенный Ла Комб и взмахнул шпагой.

— Да здравствует проповедь!

— Да здравствует месса!

И все десятеро бросились друг на друга. Лесдигьеру пришлось схватиться сразу с тремя, считая самого управляющего, на долю же Шомберга и Матиньона выпало по паре противников.

Фехтовать верхом на лошади, да еще одному против троих одновременно, было нелегко, и Лесдигьеру, вероятно, пришлось бы туго; это было совсем не то, что драться стоя на земле. Но ему помог один из крестьян, тот, кто заговорил с ним первым. Едва один из солдат повернулся к нему спиной, как он, ловко и сильно взмахнув косой, рассек его надвое, воскликнув при этом:

— Это тебе за Жана!

Теперь стало легче, и Лесдигьеру уже ничего не стоило заколоть одного из нападавших, весьма посредственно владевшего оружием. С Ла Комбом пришлось повозиться, но зато финал превзошел все ожидания: голова управляющего, все еще продолжавшая удивленно таращить глаза, будто цветок одуванчика слетела с плеч своего хозяина и покатилась по полю, потом ткнулась носом в ямку меж двух комьев земли, да так и застыла.

В следующую минуту общими усилиями было покончено и с остальными.

Когда шум драки утих, друзья спешились, вытерли лезвия шпаг об одежду убитых и вложили клинки в ножны.

Крестьяне, молча в страхе, глядели на них, не зная, что сказать, на что решиться. Все они были добрыми католиками, но к этому их принудила церковь, застращав вечными муками ада. Им было все равно, какую религию исповедовать, и если бы священник приказал, они молились бы Святой Деве так же, как и католики на лик Мадонны. Но они никак не могли вообразить, что дворяне вот так просто, из-за невзначай брошенного слова, из-за различий в вероисповедании могут за какую-то минуту-другую перерезать друг другу глотки. А то, что эти трое вступились за них, — в это просто не верилось. Да когда же это было, чтобы дворяне вступались за крестьян, которых они всегда только грабили и убивали? Но видно, и среди дворян есть справедливые и благородные люди.