Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Значит, не было у мамы Надежды ни капельки покоя, а тут еще в доме ее получается большущая история без начала и конца, потому что, если разобраться, кто он, этот Серафим, — птенчик с травинкой в клюве или, как говорится, немножко дурак или кто? Ведь село всегда хочет иметь о человеке ясное мнение, как о погоде: дурак он или только притворяется? Или, может, другое что, и тогда зачем ломать голову, раз он все равно такой же, как ты…

7

— Бычок или телка?

— Бычок… Хэй, Белый, вставай!

И тут же вокруг Белого стали крутиться, вертеться, стали его тянуть, похлопывать, тормошить, гладить, оглядывать с головы до ног и еще раз с ног до головы, потом опять осматривали со всех сторон, словно яйцо с зародышем на свет. Он хорошо это чувствовал, потому что бык быком, а раз он живой, то как ему не чувствовать? Кишели-мельтешили вокруг шубейки, кацавейки, цигейки, пряжки, косынки, кожухи, козырьки, ватники…

— Поглядите-ка на него, видать, родила его мама к рождеству и вместе с детьми в доме зимовал…

— Сколько базаров исходил, такой картинки не видел!

— А Белый какой, бре, бре, бре!..

— Точка, точка, два крючочка…

— Вы это о рогах?

— И сколько за него просит?

— А помните, Бельцкий уезд как-то прислал нам такого же, семенного…

— Чего-чего, а этого в уезде было хоть отбавляй…

— Смотрите, уже бьют по рукам. За сколько уступили?

— Пять лепешек да два кола!

— Вы это о копытах и морде?

— Да бросьте, он прямо картинка, и все тут!

— Деньги как на дрожжах будут расти, если хорошо его кормишь.

— Да теперь, со всей этой техникой, на что он?

— На жаркое…

— И не говорите. Это ведь такое утешение, когда бычок есть. Выйдешь по нужде, пройдешься по загону, вот и мысль появится, с самого утра.

— Так-то так, да ведь с этой техникой он что? Говорю же вам: пять лепешек да два кола. Вы только поглядите, что пишут!

«МОЛОКО БЕЗ КОРОВЫ, ИЛИ КОРОВА-РОБОТ

Группа английских ученых создала агрегат, который производит молоко… без коровы. Эта машина перерабатывает траву, морковь, горох, словом, все то, что необходимо корове для корма… Но если в коровье молоко переходит только восемнадцать процентов белка, содержащегося в кормах, то машина превращает в молоко восемьдесят процентов этих белков. У „машинного молока“ еще одно преимущество: оно не содержит некоторых элементов, вредных для стариков и детей».

— М-м-м, а какое жаркое из него… котлеты, гуляш, печенка домашняя.

— Да пропади они пропадом! Где природа, братья, где живое дыхание? То есть что же, только мы и останемся, что ли? Запихнем в машину асфальт и г… а с другого конца парное молоко потечет? И это я должен пить?

— Да оставьте вы… Много повидал я на свете, а такой красотищи не видел!

— Значит, договорились? Ну, в добрый час!

— А магарыч?

Визжали свиньи, ржали жеребцы, а может, кобылицы, кто их разберет, а у Белого щекотало в ноздрях от запаха дыма и вина, и в ушах бухал барабан, и мычал тромбон, и жалел-плакал кларнет, а базар стонал: «в-ву-у-у!..» До тех пор, пока не очутился возле пузатой вонючей бочки, валявшейся на куче кукурузных стеблей, и он, Белый, потянулся туда мордой, потому что уже, слава богу, в животе урчало.

— Караул, воры! — И юбка за юбкой — и все в одной — всколыхнулись, вспыхнули: — Тьфу, черт, а я думала, он к деньгам!.. Эй, ты, с быком! Что, и тебя угощать и быка кормить?

— А мне все это ни к чему, будьте здоровы, мамаша. Мне любо, чтоб было любо, любо, что б оно ни было. Будь хоть лягушка, а если она мне люба, кому какое дело — не правда ли? Один раз живу на свете!

— Молодец! Как хорошо, что мы встретились… Дайка я тебя поцелую… Так мне радостно от всего мира этого, ну, дай, дай… Это твой бык? Дай и его поцелую, на, на!

— Эй, ты, играй! Вот, видишь?

И Белому снова ударили в ноздри разные-преразные запахи, запахи этих бумаг, гниющих между тряпкой и телом.

— Сегодня они есть, завтра их нету, — играй, а то во мне кровь застывает!

— А думаешь, во мне — нет?

— Бери вперед, на три кувшина.

— Поднимите бочку…

— Наливай, эй!

— Ю-ю-юй!

И снова барабан, труба, кларнет и скрипка стали плакать и стонать, а оттуда, с полей, с косогоров, шел запах отавы и пряного подсолнечного цвета. На небе расплавилось солнце, как воск, и если бы был пучок травы, мамочка моя родная… — разве есть у этого мира конец?

— За помин моей матери! Год, как скончалась, бедная.

— Бедная…

— Эй, прекратите играть!

— Вот вам калачик и свеча за упокой ее души.

— Встань, дорогой, милый ты мой, а то колени испачкаешь…

— Кровь людская не водица…

— Печаль-то какая… жалость-то какая.

— Ох, этот мир…

— Ох, бедная его мама…

— Ой, вай! Воры!..

— На помощь! Караул! Ограбили!..

И юбка за юбкой, все в одной, вздулись и опали тряпками, и Белый дернулся, аж веревка зазвенела.

Пыль, ругань, распряженные лошади, открытые рты, мухи, плевки, мусор…

— Держите его!

— Вот он, во-во!..

— Где?

— А базар сегодня на славу!

— На той стороне ограбили кого-то.

— На то он и базар: голый с голого кожу сдирает, а тот еще просит: оставь мне хоть рубашку.

— Так-то оно так, да хорошо, что здоровье есть!.. Теперь немного дождя бы, и все!

Белый, бык-бычок, ах, если бы у него язык был не только чтоб кочаны жевать, но и беды свои рассказать! Например, что когда-то был он хозяином лесов и источников и стоял на государственном гербе и на знаменах стоял, непокоренный, с рогами против полумесяца, и тот, испуганный, случалось, бежал от него в грохоте выстрелов, блеске ятаганов и топоте копыт. Потом был он гордостью уезда — много ли, мало ли, а чем-то же он был, но никогда, ни за что в жизни его дедов и прадедов и речи не могло быть о том, чтобы он, рогатый, шагал покорный, вислоухий на воображаемом поводу, и чтоб увидел себя висящим на ржавой жестянке, и чтоб обрадовался какому-то прошлогоднему кочану! И чтоб за его счет пили и веселились и пели, будто мать двойняшкой или с двумя головами его родила, — этого уж не понять ни на небе, ни на земле.

С горя он справил большую нужду прямо посреди базара. Будь что будет, пусть ведут его куда-нибудь…

8

Ах, как смеялось село! Идет человек по дороге, идет, сколько идет, и вдруг остановится да как схватится за живот:

— Ха-ха-ха-ха!

И этот смех, словно чахоточный кашель:

— Ха-ха…

Другой ему навстречу. Может, у него, у другого, беда, может, на уме у него какое-нибудь проклятье-распятие, но, увидев этого веселого, спрашивает:

— Ну, что на тебя нашло, чего смеешься?

И уже готов этим распятием хватить веселого по башке, да какое там? Глядишь, и его уже чуть ветром не валит с ног, и, бедный, еще икает, еще слезы вытирает настоящие.

— Ах, этот Поноарэ!

И смеется, смеется, чуть не опух от смеха, и тут бы ему передохнуть, глядь, а первый уже по земле катается…

А третий видит со двора это веселье, почему бы и ему не посмеяться, если знает, что смех полезен, ведь сами врачи говорят это.

— Эй, скажите, что такое, бре, чтоб и мне было смешно!

— Да вот этот Серафим… ха-ха-ха…

К счастью, третий — у своего забора, есть за что держаться. Смеются, смеются, вот-вот штаны потеряют. Видит со двора жена, как грохочет вся окраина, — боже, что там случилось? Перепуганная, подходит к воротам.

— Что с вами, мэй, что это на вас напало, на веселых да красивых?

— Серафим, ха-ха-ха…

Скрещивает женщина руки на груди:

— И что смешного, умники, если человек женится?!

— Женится?

— Когда?

— Как?

Третий смотрит на второго:

— Вы поэтому смеялись?

А второй берет за грудки первого:

— Ты почему смеялся?

— Я? А вы разве ничего не слышали? Серафим-то, говорят, целую ночь миловал этого цыгана, Ангела, ха-ха-ха… в бабьей одежде!..

Второй:

— Враки! Он один сидел, чтоб мне не сдвинуться с этого места! Только как его закрыли снаружи, он — хлоп — и себя изнутри закрыл.

Третий:

— Не дойти мне до дому, если он всю ночь не просидел с мамой Надеждой! Я вам говорю!

И втолковывали друг другу, что все-таки дыма без огня не бывает, но и после всех разговоров расставались с тремя разными мнениями, в которых еще оставалось девять неясностей, а если вокруг столько неясного, что же голове делать — баклуши бить, что ли?

Ворожба и проклятие? Эхе, многое случалось на этом свете, а что, в конце концов разве не добирались до сути?

— Что это я слышал, Ангел, правду ли говорят?

— Что именно?

— Что был у тебя большой спор с Серафимом?

— У меня?! Какой спор?

— Да у крестной Надежды в доме…

Услышав такое, Ангел хмурился и, если сидел за столом, отодвигал от себя миску, обиженный.