Зверинец верхнего мира - Андрей Темников

– Застрелился?

– Случайно. Из охотничьего ружья.

– Вот тут, на бретеле купального костюма, – продолжала бабуля, – и она откололась прямо в море. Там, казалось, не глубоко, метра три. А мне было жалко, я носила его как брошь. В тот день я чуть не утонула, но достать ее так и не удалось.

Погревшись на одеяле и послушав бабулины рассказы, они могли выкинуть и такое. Алеша поднимался и лениво говорил Наденьке:

– Поищем бабулин кинжальчик?

Как это ни удивительно, Наденька к концу лета кое-как научилась плавать по-собачьи. Несколько раз они ныряли, но не глубоко, пока наконец не обнаруживался кинжальчик, разумеется, не тот, что потеряла бабуля, откуда ему тут взяться?

– Бабуля, а твой кинжальчик был в ножнах? – кричал Алеша и получал угрожающий щипок в спину.

– В ножнах! – зычным и низким голосом отвечала бабуля. – Он был совсем как настоящий кавказский кинжал, только маленький.

Ну, чтобы найти еще и ножны, им приходилось зайти еще поглубже.

– Пока они вместе, я за Наденьку спокойна, она не утонет, – говорила бабуле Наденькина мама. – Нет, вы только посмотрите, Александра Ивановна, как он ее поддерживает. Настоящий кавалер.

Когда они возвращались, бабуля обязательно что-нибудь еще рассказывала.

– А седла у моей лошади и у Маниной были дамские – сидеть боком, так что обязательно должен кто-то подсадить, и я говорю тому парню из деревни… Так что, Наденька, нашелся мой кинжальчик?

– Нашелся, – отвечала Наденька, даже не глядя в Алешину сторону.

А что же еще? Как это ни странно, больше ничего. Ну да, они на глазах у родителей могли творить все, что хотели, но притом, именно по причине неусыпного присмотра, они и поцеловались, может быть, раза три.

И что же теперь? Видит ли он теперь Наденьку? Только иногда. Она давно стала тяжелее и грубее. И, как ему кажется, глупее, и никак не может выйти замуж. Крохи домашней свободы, которые и теперь неохотно отпускают ей мама с папой, оба больные и уже враждебно принимающие его («и что-то я больше не слышу французских стихов»), она использует охотнее всего для чтения «Бхагават-Гиты» или «Братьев Карамазовых».

Иногда в ее глазах загорается злоба, и она принимается говорить ему о безнравственном поведении своих сослуживцев, особенно зло говорит о какой-то женщине, которой в тридцать удалось забеременеть неизвестно как. И он оставляет Наденьку в покое. Доходит до того, что он уже не может вспомнить, какой она была тогда, когда он учил ее плавать. Гораздо чаще ему вспоминается бабулин портфель или однорукий бомж, собирающий зачем-то черные камешки или угольки. И Моццикони, и белые коряги, занесенные песком.

Да… и кинжальчик.

МАРИНОВАННЫЕ ТАБУРЕТКИ

ОНА ПОПАЛАСЬ!

Во время своих скитаний по горам он находит избушку, занесенную опавшей листвой по самые окна – до того она мала. Почему-то внутри оказывается все же просторнее, чем он предполагал. Какая-то женщина в серой кофте сидит к нему спиной – не старая, не молодая; женщины в этих местах остаются стройными в любом возрасте, даже глубокие старухи ходят прямо. Не оборачиваясь, она продолжает хлопотать у очага, где варится просо и печется на решетке пара карасиков величиной с ладонь. Ее голос чем-то напоминает ему щебет его шестьдесят четвертой жены. Она спрашивает:

– И не страшно тебе ходить в этих горах? Все лисы тут оборотни, а все женщины ведьмы.

– Духов я не боюсь, а ведьмы мне не попадались. Придворный Учитель тут в большей безопасности, нежели в покоях Священной Прабабушки О. Здесь ему не страшно высморкаться не по регламенту, и евнухи-стражники не подслушают его вздохов, чтобы определить градус их полигамности.

Женщина засмеялась, и он вздрогнул. Какие-то нотки смеха его семьдесят первой жены, казненной больше года назад, послышались ему в смехе этой женщины.

Она все не оборачивалась. Перевернула только карасиков и спросила:

– Ну, а хотел бы ты увидеть ведьму?

– Грамотный человек не поддается суевериям. – Он произнес казенную фразу и улыбнулся. При дворе Священной Прабабушки О не верят ни в богов, ни в духов, ни в демонов, а религиозные обряды и храмовые праздники справляются в связи с запретом на игру в кости и поэтические состязания с вином, две вещи, которые покойный Прадедушка О, правивший под девизом «Ослепительный Лучник», предпочитал своей супруге.

– А все-таки мне хотелось бы, – продолжает он, – увидеть хотя бы одну ведьму! Есть вопросы, на которые мне не смог ответить ни один грамотный человек.

– Вот, посмотри на меня. Женщина оборачивается. У нее, как и ожидалось, совсем нет лица – на лице ничего нет. Ни глаз, ни рта, ни носа, ни бровей, ни морщин, ни следов, что они там были. Она подносит ко рту ложку с горячим пшеном, приправленным корешками петрушки и сельдерея. Пар от каши отклоняется куда-то в сторону, чем же она дует? И вся каша с ложки начинает исчезать. Потом она берет печеного карасика, подносит к тому месту, где должен быть рот, и мясо, покрытое коричневой коркой, словно бы что-то стягивает с костей, а что-то невидимое уже обсасывает голову. Можно не верить в богов, но нельзя не верить удивительному, тем более что оно совершается прямо на глазах. И теперь его разбирает не страх, а любопытство. Древняя поговорка гласит: «И небожители едят ртом».

– Красота небожителей – это образец для иконописцев, а мы не позируем, некому. К чему нам глаза и рот? От них так устаешь, когда живешь долго.

Однако все это у нее имелось. Брови, ресницы, морщины разной глубины и протяженности хранятся в особой коробочке работы деревенского резчика, и ее ничуть не смущает, что предметы столь совершенной формы (а в коробочке нашлись и волосатые бородавки) хранятся в таком грубом вместилище.

– Пускай, – говорит она Учителю голосом его семьдесят девятой жены, казненной за прелюбодеяние с собственным мужем, – такой ларчик, по крайней мере, не привлечет ни одного вора.

– У ведьм есть воры?

– Разве ты ничего не слышал о птице Лок или ящерке Ы? На ящерках Ы настаивали самогон, чтобы утром не мучиться желудком и головной болью. Эти ящерки попадались всюду, часто, как муравьи, и не очень-то убегали. В чанах с вином они продолжали жить и даже приносили потомство. Никто не замечал за ними склонности к обезличиванию людей. Если у кого и пропадали бровь или ухо, то это приписывали козням оборотней, а после скандала с одной фрейлиной Священной Прабабушки О – просто косметическим ухищрениям.

– Ящерка Ы не может утащить ухо, – журчит ведьма голосом его любимой тридцать восьмой жены, казненной за прелюбодеяние с собственным мужем. – Она для этого слишком слаба. Бровь – другое дело, но и тут я бы заподозрила мышей. Правда, ящерка Ы помогает им отодрать эти штуки с лица, причем, если человек пьян, то он не чувствует боли.

– А птица Лок? Вместо ответа ведьма наливает ему чашечку какого-то отвара.

– Это можно пить. Это вкусно, – мурлычет она голосом его любимой двадцать шестой жены, казненной за прелюбодеяние с собственными мужем, потому что он был человек. А поскольку та была дамой совершенно строгих правил, Учитель догадался, что этим голосом ведьма дала ему понять: не на все вопросы она имеет право ответить. Учитель смотрит в чашку.

– У меня ничего не отвалится, если я буду это пить?

– Нет, это просто зеленый чай… И ведьма наливает еще чашку себе. Учитель опять с удовольствием наблюдает, как она дует ничем и пьет в ничто.

– Что это значит? – он решает задать ей вопрос, который мучит его с самого начала. – Почему ты умеешь говорить голосами всех моих казненных жен?

– Такое ходячее книгохранилище, как ты, могло бы прогуляться вон в той Банановой роще. Там и ответ найдется.

Она показывает в окно. Туда. В темноту. А скрипит она голосом его девятнадцатой жены, казненной за прелюбодеяние с собственным мужем. И поскольку у его девятнадцатой жены щитовидная железа разрослась не в меру, то Учитель понял, что от расспросов ничего, кроме скандала, не дождешься. К тому же она сказала: «ходячему книгохранилищу» – значит, и это ей известно.

Светало. Он шел по тропинке в сторону Банановой рощи. Повторял единственный совет, который ведьма написала ему на листке каштана почерком самой первой жены, избежавшей казни только потому, что она не пережила Священного Прадедушку О. На повороте у висячего камня быть осторожным – там под листвой кроются трещины. В прошлом году ослик ведьмы угодил в одну такую двумя передними копытами и сломал себе сразу две ноги. Учитель вырезал посох, чтобы прощупывать дорогу, и обернулся назад, на домик ведьмы. Опавшая листва занесла его по самую крышу.

То, что называлось Банановой рощей, на самом деле представляло собой смешанный лесок неопределенной протяженности. И чего там только ни росло. Клены, липы, вязы, ясени, акации, абрикосы, тыквенные кустики, огуречные деревья – словом, обыкновенная для этих мест растительность, но ни одного бананового дерева. Именно поэтому лесок и получил такое название. Крапал мелкий дождик. Учитель спугнул какого-то зайца, а может быть, щенка, он не разобрал. Что-то тонкое метнулось через тропинку, а за ним светлое, то ли другой заяц, то ли щенок. Сандалии Учителя промокли. Красные, похожие на высунутые коровьи языки грибы стали попадаться в подножиях чахлых деревьев. Это было место лесного пожара. Здесь ему и надлежало прогуливаться, так советовала ведьма. Здесь он должен был что-то открыть. Не зря же он, вопреки своему обыкновению не уходить от дома больше, чем на день пути, все-таки забрался в эти горы. Как только память стала ему изменять, и он назвал мальчика-слугу именем своего сто семнадцатого сына, казненного за то, что его мать прелюбодействовала с собственным мужем, Учитель понял, что книги надо спасать от разрушения временем, которое пробралось и под своды его черепа. А рассказы о лисах-оборотнях, ящерках Ы и моложавых старухах заставили его на время покинуть остров Е-дан. Нет, не напрасно долгожительница настаивала, чтобы Учитель поднялся в эту Банановую рощу. Осеннее утро еще только начиналось, а он уже встретил двух зайцев: серого и белого. Это было хорошим знамением, знаком удачного возвращения, и, хотя Учитель не был суеверным, некоторые приметы, как, например, эти зайцы, с самого рождения сулили ему только благо. И встреча с двумя зайцами означала, что он спасет свою память. Спасет эти бесценные древние книги, которые в юности, отыграв у приятеля самшитовую лягушечку, а главным образом, ради забавы, он выучил наизусть. Теперь, когда сгорели последние списки «Зеркала для носорогов», «Таблицы знаменательных гор», «Просторов пустынь на юго-западе от столицы», а его, придворного учителя четвертого ранга, сослали на остров Е-дан, и его жен казнили за прелюбодеяние с собственным мужем (даже Ручей), потому что в правление Прабабушки О вновь были учреждены моногамные браки, и его детей тоже казнили, особенно водяных, потому что и они были зачаты в грехе, а книги пожгли, потому что они были написаны полигамами из любви к явлениям природы, – теперь все, что можно спасти, – это книги, а все, что их может спасти, – это время. Сколько ему понадобится, век или три, он не знает, и рассчитывает в глубине души на тысячелетие. Такой запас времени не помешает, его с лихвой хватит на все: выродится и падет правящий дом О, выродятся и падут десятки, сотни правящих домов, поджигающих древние книги, убивающих женщин и детей, разбивающих древние барабаны только на том основании, что на них написано слово «рыба», не сохранятся и старинные колокола, но слово, нежнейшее из всего, что создано человеком, дойдет и через тысячу лет в своем совершенном виде, неизменное, чарующее, простодушное, честное и опасное, как настороженный самострел.