Жизнь. Книга 3. А земля пребывает вовеки - Нина Федорова

и враждебно.

– Сделала! Значит, было награбленное от народа, из чего делать. А кормить таких – зачем? У нас самих еды недостаточно. У людей дети есть.

Женщина не унималась:

– А вот говорят, она построила этот госпиталь и отдала народу.

– Ха! – сплюнул комиссар. – Не отдала б, так народ сам бы взял.

Мальчишка, что посмелей, тоже вступил в разговор:

– А наш учитель говорит: пусть живёт, она нужна для пропаганды…

– Для пропаганды? – удивилась Варвара.

– Да. Она на всех машет палкой. А учитель говорит: это она так машет, когда народная власть, а что она делала при царизме, когда была её полная воля! Страх! Мучила людей нестерпимо.

Вдруг грохот недалёкого взрыва потряс воздух. И группа около Варвары рассеялась. Комиссар побежал узнавать, что случилось. Женщина вспомнила, куда и зачем шла, а мальчики – самая неустрашимая часть человечества – полезли на деревья с надеждой увидеть, что и где будет гореть.

Варвара кинулась вслед за Анной Валериановной.

Как призрак, плыла Анна Валериановна по улице. Поднявшееся вокруг беспокойство её не касалось. Сухая, прямая, высокая, тёмная, она шла легко. Варвара, теперь также, как призрак, шла за нею, и с ними шло прошлое. Во всей занятой, бурной, тяжёлой жизни Варвары до сих пор не было времени для воспоминаний. И вот теперь, в преддверии конца, в дыму, под грохот всё приближающихся орудий, она, уйдя из госпиталя, где была нужна каждую секунду, – она, оставив всё это позади, шла за Анной Валериановной. Шла знакомой когда-то дорогой, глухая к тому, что было вокруг, не видя ничего, кроме медленно плывущего перед нею призрака прошлого.

Так они дошли до маленькой постройки, что была когда-то домиком павлина. Домик, очевидно, не знал ремонта, и бурное разрушение и бурное строительство прошли мимо него. Наклонившись, он стоял какой-то сказочной избушкой Яги «на курьих ножках». Из маленького квадратного оконца могла бы выглянуть только Яга. Но и здесь особое, странное величие, своего рода завершённое великолепие не покинуло Анну Валериановну. Величественный клён спокойно осыпал свои золотые листья. Они падали медленно, плавно и золотили всё вокруг. Как вспышки пламени, как живой горячий огонь, они появлялись в воздухе и падали на избушку, на землю, на Анну Валериановну. Тёмная избушка в их сиянии казалась чудесным призраком. Они упали на старуху – на плечи ей, на голову, запутались в кружеве шарфа, в её волосах. Став на ступеньку, она подняла лицо к небу и пристально смотрела вверх. Она бормотала что-то, и это походило на заклинания.

– Послушайте, – сказала Варвара, – я хочу говорить с вами.

Только теперь Анна Валериановна заметила около себя Варвару, и её взгляд, гневный и блестящий, кольнул Варвару.

– Ты хочешь со мной говорить? Ты ещё не наговорилась? Что, тебе уже не с кем говорить? Вон! Пошла прочь!

– Послушайте, вы должны помнить меня… Я ваш прежний друг…

– Друг?.. Ты лгунья. Мои друзья лежат в могилах.

– Вы должны меня помнить…

Анна Валериановна медленно приблизила своё лицо к Варваре. Она испытующе осмотрела её.

– Нет, ты всё-таки лжешь. Ты недруг. На лице твоём страшные печати. У тебя нет сердца. Только кости, мозг и кожа. Ты сухая. Сгинь и рассыпься!

Варвара прикоснулась к её руке.

– Мы когда-то знали друг друга. Вы были добры ко мне… Но… было другое… мне жаль…

– Жаль? Берегись: жалость убьёт твою карьеру. Ты потеряешь работу… ты не сможешь вешать людей… и пропал твой кусок хлеба. И ты станешь блуждать по земле… ты упадёшь, и тебя не поднимут… тебя растопчут те, кто спешат… Нет, зачем? Ты возьми и донеси или, лучше, убей кого-нибудь из преданности идее… предай отца, клевещи на родного брата – и будешь принята в новый порядок и заживёшь! А теперь уйди! Ты видишь, как пусто? А тут когда-то жили люди…

Вверху над ними раздался гул: летели самолеты. Обе посмотрели вверх, следя за их полётом.

– Как велики ныне стали птицы… – шептала Анна Валериановна, и слёзы потекли из её глаз. – Мудрено ли: откармливают трупами людей. Но как красив их полёт! Красота теперь терзает моё сердце. Мне становится невероятно грустно. Откуда летят? Куда улетают? Как и где будут сегодня питаться?

– Успокойтесь, – сказала Варвара, снова коснувшись её руки.

– Ты ещё здесь? Зачем? Кого ищешь? За кем следишь? Тут нет никого. Тут давно пусто. Убивай в другом месте. Здесь все давно убиты. Но помни – и ты тоже не больше как тень. Верь мне, убьют и тебя. Ты читала Платона? Ты понимаешь, что значили фуги Баха? Ты слышишь, как проносится время? Прощай, назойливая тень. Оставь меня. Займись собой. Я иду в мою пещеру и оттуда буду следить, как мимо проходят тени.

Она палкой оттолкнула Варвару.

– Уйди! Умри! Не задерживайся на земле, товарищ!

II

Отступавшая русская армия остановилась в окрестностях города. Был отдан приказ задержать неприятеля на два-три дня и затем отойти на восток.

На холме, откуда был виден весь город, стояла Мила Головина. После многих лет, после того дня, когда она покинула город, она видела его впервые. Она старалась видеть яснее, но видела смутно: слёзы застилали её глаза. Лицо Милы! Это лицо, прежде когда-то сиявшее радостью, теперь было темно и скорбно. Оно походило на иконописный лик, потемневший от времени, закопчённый дымом свечей и затем давно забытый в покинутом храме, – и всё же это была именно Мила. То, что есть основное в человеке, с чем он рождён и с чем умирает, осталось нетронутым в ней.

Её одежда, костюм сестры милосердия, казалось, был её прирождённым нарядом, и в нём она должна была бы ходить всю свою жизнь.

Она смотрела на город. Вот изгиб реки; оттуда, угадывая направление, она искала «Усладу». Тёмное большое пятно различалось вдали. Там! Значит, парк был ещё цел, и деревья, благоухая, расцветали весной, и снег покрывал всё вокруг к Рождеству. Возможно, и дом ещё цел, и кто-то живёт там, не Головины.

С тех пор, как Мила покинула город и переменила фамилию, она не была в родном городе. С годами, осмелев, она пробовала писать, письма возвращались с пометкой, что в городе нет «Услады», нет Головиных. Пусть нет, но осталось место, где они были, и она была близко к нему.

«Вон там… вон там был наш дом. Я жила там. Я там так верила в счастье! Я любила там – моей первой и последней любовью. Там мы оплакивали отца и там похоронили Димитрия. Там остались мама и тётя, но они уже не могут быть живы. Там всё закончено, всё зарыто. Оно зарыто, но не забывается. Всё помнится, никогда не забудется… никогда не потускнеет, не поблёкнет в моей памяти».

Она плакала. Её потемневшее и постаревшее лицо всё-таки было прекрасно, прекрасно теперь не