Старые колодцы - Борис Черных

Девятнадцать лет спустя Андрей Сопруненко, прижавшись спиной к печи (он после зоны все время мерз), рассказал семье, как в Ванинском порту опустили в корабельные трюмы несколько тысяч человек... Он и песню там, на Колыме, раздобыл: «Я помню тот Ванинский порт и вид пароходов угрюмый, как шли мы по трапу на борт в холодные мрачные трюмы». Пригнали в Магадан, серый поселок на берегу Охотского моря. По хилому лесу колонной долго шли; там навеки простился Андрей Борисович с Филатом Пушминым. Филат выбился из сил, его, обескровленного, бросили на лесной тропе.

Сопруненко повезло – он выдержал дорогу, не замерз на привалах, когда из палаток выносили оледеневшие за ночь тела товарищей; работал на шахте, мыл золото, видел вице-президента Соединенных Штатов Америки – тот, говорят, прилетал проверить, могут ли русские золотом оплатить самолеты, поставляемые для единоборства с вторгшимися немецкими ордами. Вице-президент был розовощек и приветлив, заговаривал с рабочими, полагая, очевидно, что это уголовники, подвергшиеся трудовому перевоспитанию.

Потом начальник шахты, горный инженер, взял Андрея Борисовича плотником в мастерскую при шахте, в тепло. Плотничать Андрей Борисович умел и любил. Погодя, присмотревшись к крестьянской основательности мужика, начальник шахты сумел устроить его домработником. Так выжил на севере дальнем Андрей Сопруненко[70]...

Иван Александрович Судариков, много позже (как раз Сопруненко вернулся из колымского плена домой) назначенный председателем колхоза «Обновленный путь», в 30-х годах жительствовал безвыездно в Куйтунском районе. Кой-какие организаторские способности и грамотешка сделали его активистом, был он на виду. Однажды тесть его, тоже белорус – вместе ехали в Сибирь, поссорился на гумне с соседом. И черт-те что, откуда беды ждать?! Мало ли ссорятся соседи, а потом мирятся и живут лучше, дружнее прежнего... Тут же закрутилась страшная карусель – сосед показал на тестя, прибыли из Куйтуна вооруженные люди, и тесть бесследно исчез. Судариков, наслышавшийся в округе о таких историях, молчал. Вскоре призвали Сударикова в райком: «Коммунист?» – «Ясное дело, коммунист». – «Порви связь с врагом народа». – «Че рвать-то, раз нет тестя на воле?» – «Тестя нет – дочь врага есть, твоя жена».

Вышел Иван Александрович на улицу и, забывшись, пешком отправился домой, очнулся, добежал до райкомовской коновязи, сел в телегу, стегнул лошадку, а сам все думал и думал. Он понял, что ждет его в случае неисполнения указания. Дома, вернувшись, стал редко бывать – на людях старался показываться, шустрил, холодок в сердце затая. Через неделю подал в суд на развод по политическим мотивам. Прямо так и написал: «Не желаю жить с дочерью врага народа». Суд немедленно, даже не приглашая стороны на заседание, удовлетворил его просьбу. Подросток Яков и девочка Аня оказались без отца. Яков вырос, ушел на фронт и пал смертью храбрых в 1943 на Курской дуге, а дочь Анна выучилась и по сию пору учительствует в том же Куйтунском районе.

Сам Судариков скоро чуть не угодил в лагерь. Назначили его замдиректора МТС в Какучее, а тут шел набор председателей в отстающие колхозы, перебрасывают Сударикова на колхоз, он, зная, что не вытянет колхоз из неурядиц, отбрыкивался как умел. Но на беду, по халатности бригадира, провалились под лед два трактора. Сударикова вызывают на районный коврик: «Из партии вылетишь – раз, засудим – два. Или пойдешь председателем?»

Так Судариков, припертый к стенке, сдался и стал председательствовать в разваленном колхозе.

Угодил в лагерь Алексей Данилович Медведев. В 1935 году приписали ему вражеское проникновение в колхоз «Сеятель» и отправили под Читу. Сорокалетнего потомственного крестьянина, дважды раненного ветерана Первой мировой войны приставили к тачке породу возить. Алексей Данилович всегда был легкотелый, тачка с грузом тянула много больше его самого. Но сноровка выручила – скоро он освоился и с тачкой, и возил гравий к полотну строящейся железнодорожной ветки, не отставая от товарищей по несчастью. Перед войной Медведеву зачли безропотное исполнение каторжных обязанностей, выпустили на волю, и он пошел, уже с сыновьями, выросшими без него, снова на фронт...

Был взят и Николай Карпович Царев. После удачного бригадирства (до того, как мы знаем, ходил он в передовиках – звеньевым, с женой Пелагеей соревновался) назначили его председателем в Бодаре; просился на фронт – не пустили, в годах, мол. Ему было, и правда, уже за пятьдесят. Осенью сорок третьего года повез он сдавать картошку, по госпоставкам. Три короба сдал, а четвертый не взяли – картошка прямо с поля, залитого дождем, оказалась грязной. Тогда Николай Карпович пообещал привезти остатки нормы завтра, а грязную картошку, чтоб не везти назад, сдал в столовую, по квитанции. Назавтра Царева арестовали за нарушение госпоставок картофеля и увезли в Тулун. Больше ни Пелагея Кузьминична, ни дети ее (а было их семеро и восьмым беременна была – Петр Николаевич родился уже после исчезновения отца) никогда не видели Николая Карповича. Отныне родимой было ни до рекордов на деляне, ни до «Ухарь-купца». Пласталась с зари до зари...

Раньше я, кажется, проговорился о Михаиле Петровиче Непомнящих – как он в каталажку угодил. Началась война, он ушел на фронт. Трижды раненный вернулся артиллерист с поля сражения домой. Пока добирал силы, потерянные в госпиталях, сторожил колхозное добро, дежурил осенью в полях. Ночи в Сибири, известно, холодные. Михаил Петрович запасет хворосту, воды от Курзанки принесет, подкопает картошки и сварит в мундирах. Небогатый ужин, а все не пусто в животе.

Раз распалил он костерок, полкотелка (солдатский, с фронта, котелок приволок) засыпал картошки, на огонь поднял. И дух уже пошел разварной. Вдруг стук копыт, Шахматов на коне, председатель новый, тоже недавно с фронта явился, уцелел, как и Непомнящих, – их ушло-то несколько десятков, а единицы вернулись.

– Где взял картошку? – Михаил Петрович, услыша вопрос, поперхнулся, но отвечал правдиво:

– Известное дело, из-под куста взял.

Шахматов, не говоря ни слова, исчез. Утром Михаила Петровича арестовали в поле, он только закемарил после бессонной ночи.

Милиционер не дал домой зайти, погнал в Тулун. Шел Михаил Петрович под конвоем и не верил, что ведут его в тюрьму. Началось следствие. Обещают пять лет отсидки, тягают на допросы, выпытывают нелепые подробности; а Михаил Петрович, миленький, все не верит – как во сне – что это с ним происходит. Останется в тюремной камере один – думает и надумает: пужают его. И усмехался тогда он тайно: кого на испуг берут?! Кулаки пугали – а не испугали, фашисты били – не убили.

Наводчиком сорокапятки он многократно отбивал танковые атаки. Раз восемь «фердинандов» распечатал. Нет, не один, а с расчетом своим. Идут они, наглые, прямиком на позицию Михаила Непомнящих, покачивают хоботами орудий. Сержант кричит: «Стреляй, паскуда!» А Михаил Петрович подпускает их ближе, ближе, потом поджигает последний в колонне танк, чтобы раньше времени панику у немцев не породить. И сразу бьет в головной. Тут-то они заметались на высокой дороге – ни назад, ни вперед. А Непомнящих прямой наводкой хлещет их, матюгаясь в беспамятстве распоследними словами... Через неделю ночью приходит на батарею ординарец комполка: «Ты Непомнящих?» – «Так точно, я». – «На вот тебе». В руку сунул что-то и ушел, торопился, видно. Михаил Петрович разжал кулак – орден на ладони. После получил артиллерист серебряную медаль «За отвагу», потом еще орден, потом еще медали...

Следователь на одном из допросов долго смотрел на стриженую голову арестанта и говорит: «Ты правда танки бил?» – «Истинная правда, гражданин следователь, бил, в книжке про то написано».

Орденская книжка Михаила Петровича хранилась дома, за иконой.

– Какие, – спрашивает следователь, – просьбы есть, солдат?

– Никаких, – отвечал Михаил Петрович, – Только не могу я, гражданин следователь, без работы жить. Оздоровел, сидючи в камере, руки зудятся, работы просят...

Истине не противореча, надо сказать – с мальчишеских лет батрачил и набрался Михаил Петрович силушки – 45-миллиметровую пушку как ребенка в коляске один, подхвативши станины, таскал с позиции на позицию.

И разрешили Непомнящих побелить собственную камеру, он исполнил с невиданным усердием. Тогда разрешили ему побелить стены в коридоре тюрьмы. Принесли извести негашеной, Михаил Петрович развел раствор и хорошо, аппетитно гоношился. «Настоящая, с усталью работа, Иваныч, это не тити-мити», – сказал он тридцать лет спустя после тех событий.

Полгода прошло. Собрался суд. Перед началом судебного заседания в присутствии стражи разрешили Михаилу Петровичу детей приласкать – Наталья Федоровна привезла их на свидание с папкой: двенадцатилетнюю Марию, девятилетнюю Валентину, Витьку-пятилетку и новорожденного Костю. Он всех их в зале суда потискал.