Тысячи лиц Бэнтэн - Айзек Адамсон

Афуро же нравилась сверхъестественная версия. Она решила, что Человек в Белом определенно смахивает на привидение и что он утопил не только Кудзиму, но и Миюки с господином Накодо. Еще Афуро порыскала в библиотеке и раскопала пару старых газетных фотографий Храма Бэндзайтэн. На одной из них, сделанной в 1945 году, перед храмом позировал главный священник. Снимок скопировали с оригинала статьи в «Майнъити Симбун», превратили в микрофильм и вновь скопировали, так что от фотографии осталось чуть больше, чем размытое черно-белое пятно. И все равно мелкие, изящные черты лица священника не могли не напомнить мне Человека в Белом.

– Я-то думала, ты в призраков не веришь, – сказала Афуро.

– Я – существо с противоречивыми импульсами, – отозвался я.

А еще я не мог не вспомнить другого священника из другого храма, посвященного Бэнтэн, – старикана из храма в парке Уэно, того самого, который толковал о фестивале Обони о мертвецах, что возвращаются на землю. Он тогда сказал, что некоторые души сбиваются с пути и оказываются в городе как в ловушке.

Ясное дело, то, что Афуро раскопала в старых газетах, и то, что рассказал мне священник, всего не объясняло. Судороги, дым, белые костюмы, почему Человек в Белом явился как раз вовремя и спас меня от участи быть живьем зажаренным в подвале книжного магазина «Ханран». Но, как бы я ни корячился, на эти вопросы я никогда не смогу ответить. Это мне было ясно. Понять, почему живые люди поступают так, а не иначе, – уже задача не из легких, что уж говорить о призраках или сверхъестественных эмиссарах богини Бэндзайтэн, или кем там, мать их за ногу, были Человек в Белом и три его прихвостня.

Когда мы с Афуро виделись is предпоследний раз, говорили в основном о Миюки. Афуро рассказывала, как они росли вместе и что задолго до того, как Миюки канула в темные воды реки Нихомбаси, ее уже словно уносило течением. Афуро так до конца и не врубилась, с чего это Миюки решила подыграть плану Кудзимы, – вряд ли причиной всему были одни деньги. Миюки всегда жаждала стать кем-то еще, всегда мечтала превратиться в одно из тех прекрасных, очаровательных созданий, что кружат вокруг ярких токийских огней, в мире, таком далеком от нудного существования Мурамура. Миюки так не терпелось сломя голову ринуться в удовольствия большого города, что она, пожалуй, считала свою интрижку с Накодо всего лишь упражнением по обольщению, вычурной игрой, в какую могла бы сыграть загадочная горожанка. Судя по письму Миюки, в конце концов до нее дошло, что все не так уж безобидно и весело, что даром это ей не прошло. Но было уже слишком поздно.

Вдруг Афуро замолчала, и я прислушался к дождю, что заполнил тишину между нами – двумя незнакомцами в обшарпанной больничной палате, вдали от дома. Вот только незнакомцами мы больше не были, и это утешало. Потеряно четверо людей, но двое нашли друг друга. Счет неравный, но своему месту в этом кривом уравнении я был рад.

– Знаешь, что самое плохое? – спросила Афуро. – Я уже ее забываю. Какие-то мелочи исчезают каждый день. Типа, сегодня могу представить ее глаза, но не волосы. А на следующий день вижу ее улыбку, а вот как голос звучал – не припомню. Как будто мало-помалу я заново ее теряю. Скоро все исчезнет, и я ее совсем забуду. Буду помнить только эту идиотскую родинку.

Началось все исподволь, но, едва начав, рыдала Афуро долго. Она плакала и плакала, а дождь все шел, и вода словно заливала весь мир. Что говорить, я не знал, но решил – самое время что-нибудь сказать. И сказал Афуро, что она для подруги сделала все, что смогла, а большего для спасения Миюки и сделать было нельзя. Сказал, откуда Афуро было знать, как все обернется, сама Миюки и то знать не могла. Сказал, что теперь Афуро в безопасности, никто не причинит ей вреда. И подругу она никогда не забудет до конца, но всем нам нужно что-то забыть, иначе крыша поедет. Нужно забывать и верить, что в конце концов все будет хорошо. Даже если знаешь, что, пожалуй, это не так. Даже если знаешь, что это наверняка не так, не всегда так.

В тот день, когда меня выписали из больницы университета Нихон, дождь прекратился и солнце жарило вовсю, прямо как в старые добрые времена. Я был так рад наконец вдохнуть не пропитанный больницей воздух, что мне было все равно, горячий он или нет. Пахло свежестью и чистотой, почти как по весне. Это если не считать смутных токийских миазмов, которые висели над городом день и ночь, в дождь и в вёдро.

Прежде чем взяться наконец за статью, я хотел выяснить еще кое-что, и прямиком из больницы отправился в библиотеку в Синдзюку. Вскоре я нарыл старую, года 1941-го, карту Токио. С тех пор город так сильно изменился, что она легко сошла бы за карту Кливленда, но я нашел то, что искал. Первый Храм Бэндзайтэн, построенный в 1707 году, находился на берегу канала в Кёбаси – Тюо-ку, центр Токио. Каналы давным-давно исчезли, но осталось как раз достаточно ориентиров, чтобы определить: храм был в точности там, где сейчас расположен отель «Лазурный». Прошлое, словно кровь, просачивается в настоящее. Да, в этом есть смысл, и это лишь доказывает – никогда не знаешь, с чем столкнешься в подвалах странных японских гостиниц.

Сделав несколько копий, я вышел на улицу и стал ждать Афуро у восточного выхода станции Синдзюку. Минут через пятнадцать она явилась верхом на «Хонде Хоббит». В закатанных джинсах и свободной красной ветровке девчонка на желтом мопеде смотрелась далеко не так нелепо, как, наверное, смотрелся я. Но даже ей не терпелось как можно скорее убраться подальше от этой штуки: нарушив правила, она запарковала мопед поперек улицы и, даже не оглянувшись, закосолапила ко мне.

– Как работа? – спросил я.

Афуро закатила глаза.

А потом, сказав, что, может, это будет мне интересно, протянула газетную вырезку. Заметка о похоронной церемонии в храме Сэнсодзи в Асакуса. Церемония в честь пятидесяти тысяч автоматов патинко, которые в этом году изымала из обращения компания «Хэйва». На фотографии буддистский священник в оранжевой мантии вел похоронный обряд перед алтарем, убранным цветами и курящимся благовониями. Вместо портрета усопшего был золотистый автомат патинко. В статье говорилось, что этот автомат представляет не только отправленное в утиль железо, по также души всех покойных, кому нравилось играть на этих автоматах, производить их или с ними работать. Из семнадцати с лишним тысяч залов патинко убрали пятьдесят тысяч автоматов: трудно сказать, каковы шансы, что Гомбэй Фукугава играл на одном из них. Но мне хотелось думать, что кто-то молится за него, пусть даже косвенно, пусть с помощью этого автомата, который обернулся грубой метафорой невезучей жизни Гомбэя.

Свернув заметку, я сунул ее в карман рубашки. Через пару минут мы с Афуро залезли в такси и покатили на юго-восток. Быстрее и дешевле было бы сесть в электричку, но я уже давным-давно растратил свои суточные, и сейчас уже без толку было корчить из себя финансово ответственного. Солнце опускалось за горизонт, и мимо кометами проносились нарождающиеся разноцветные огни на широких пульсирующих улицах Гиндзы. Вскоре мы ехали по автостраде на побережье Токийского залива. На западе вздымались силуэты полуосвещенных небоскребов, торчащих над покореженной геометрией низеньких многоквартирников. На востоке в глубоких водах отражались сверкающие огни далеких верфей и прибрежных заводов. С этой точки Токио смахивал на мирный, сонный приморский город, который и не отличишь от прочих бесчисленных прибрежных городов по всему миру. Мегаполис точно с открытки, совсем не похожий на тот город, который я любил, несмотря ни на что, – бурлящий, жестокий балаган нового века, Токио, каким его познаешь изнутри.

Мы направлялись на Одайбу, искусственный остров посреди Токийского залива, чтобы посмотреть ежегодное летнее шоу фейерверков. Видать, многим в голову пришла та же идея, потому что, не успели мы доехать до пирса Хинодэ, как движение замедлилось до черепашьего темпа.

Рядом, вздымаясь из темной воды, сияли красным башни Радужного моста. Свое название мост получил из-за колонн, все время меняющих цвет, вполне в духе двадцать первого века. Судя по скорости транспорта, я прикинул, что, пока мы доползем до конца моста, я увижу все цвета спектра.

– Я решила свалить в Австралию, – объявила Афуро.

– Одна?

Она кивнула:

– Билет у меня есть, так чего бы им не воспользоваться. И вообще, мне надо на время слинять. Здесь меня уже с души воротит. Думала, что Токио отличается от Мурамура, и это так, но… не знаю. Тут, конечно, толпы народу, но все равно ощущение такое, будто на острове застряла.

– Япония и есть остров, – сказал я. – И Австралия – тоже.

– Да я не в этом смысле, – отозвалась Афуро. Небо почти совсем потемнело, и салют, наверное, вот-вот начнется. Афуро глядела в окошко, а я смотрел на нее. Такси медленно подползло к крутому въезду на Радужный мост, и мир под нами ухнул вниз.