Афганская бессонница - Николай Еремеев-Высочин

5. Отлет

Я успел только разобраться с пистолетом. Оружие — штука опасная, и делать это через Хан-агу мне не хотелось — сейчас же я был не в тюрьме! Асим как раз вышел во двор поговорить по рации, и я задержал Хусаина, пришедшего забрать лишнюю посуду. Командира Гада он, разумеется, знал, а смысл моей просьбы был кристально ясен. Только ребята смотрели на меня глазами, круглыми, как блюдца.

А с Хан-агой мы вообще больше не увиделись. Когда Асим сказал, что мы можем ехать, парнишка, как и в прошлый раз, куда-то запропастился. Может быть, это было и к лучшему!

Я должен сделать одно признание. Мне еще тогда, когда он пришел ко мне в камеру с лекарствами, пришла в голову мысль, не предложить ли Хан-аге поехать со мной. Да, конечно, я прекрасно понимал, какой шок был бы для этого забитого и дичащегося мальчугана оказаться на Манхэттене! Но Хан-ага был еще и добрым, деликатным, смышленым и смелым человечком, а такие впишутся в любое сообщество. Я знал на сто процентов, что Джессика была бы не против. Мы даже подумываем о том, чтобы удочерить какую-нибудь маленькую девочку из неблагополучной страны. Да и множество административных проблем я бы уладил — и здесь, и в Душанбе, и в Москве, и в Штатах. Проблема была в том, что я бы привез домой маленького афганца, хотя ездил якобы в Туркменистан. А раз я был в Афганистане, мне пришлось бы рассказать, что я там делал. Что влекло за собой целый ряд других неизбежных объяснений. Джессика — человек очень искренний и прямой. Боюсь, она не поймет, когда узнает, что человек, с которым она прожила почти тринадцать лет, совсем не тот, за кого себя выдает.

Со всеми остальными в гостевом доме я уже прощался пару дней назад, так что этого момента я не запомнил. Я оглянулся на оставшуюся слева мечеть — я не простился ни с муллой, ни с симпатичнейшим Мухаммадом Джумой! А нас торопили! Потом справа осталась дорога в больницу, где был Малек, который меня спас, и мой кровный брат, имя которого Малек, мне кажется, произносил при мне, но я его не запомнил.

Мы въехали в торговые ряды. Вон там, за арбой с посудой, — лавка древностей, где я бы с удовольствием повидался еще раз с седобородым Аятоллой и его расторопным внучком. Навстречу нам шел патруль — один из басмачей, не лень ему было, тащил на плече ручной пулемет на треноге. Я вспомнил командира Гада, его непокорный, гордый, полный достоинства вид. Ну, с оговоркой, на мой европейский взгляд, пока он не открывал рот! Гада меня еще и беспокоил. Был еще Наджаф, но мы виделись с самого утра. Был Фарук — но его я больше не увижу. Есть Асим — вон он улыбается с первого сиденья!

В середине вертолетной площадки, как и предсказывал перед самым отлетом Фарук, зияла воронка от снаряда. «Ми-8» — все из тех же старых лошадок времен Ограниченного контингента — стоял на грязном потемневшем дерне. Прошлый раз перед вертолетом теснилась толпа желающих. Сейчас это было от силы человек десять.

— Похоже, большого перегруза на этот раз не будет, — заметил я.

— Съездить на рынок через линию фронта? Себе дороже! — согласился Димыч.

— Или помнят предыдущий рейс, — сказал Илья. Я уже успел рассказать им про Фарука. То, что и сам чуть не полетел с ним, я уточнять не стал. Это тоже повлекло бы за собой невозможные для меня объяснения.

Но все это мы говорили так, походя. После талуканской жизни полет на вертолете казался нам чем-то таким же абсолютно безопасным, как американские горки. Нервы пощиплет, но за это и платим!

Как и в день прилета, неизвестно откуда возникшие духи похватали наши сумки и понесли к вертолету. Только тут я заметил командира Гада. Он стоял в группе офицеров Дикой дивизии, двое из которых, как выяснится, должны были лететь с нами. Он посмотрел на меня и вернулся к разговору.

А я просто встал как вкопанный. Почему? Вот он говорил со своими товарищами с привычным для него видом гордого превосходства. Потом он посмотрел на меня — и это был другой человек! У него был взгляд обреченного животного.

Я не рассказывал еще, как я стал вегетарианцем? Когда нас перебросили с Кубы в Штаты, мы с Ритой и детьми поселились в Сан-Франциско. Мы оба работали в ресторанчике давно осевшего в Штатах кубинского мулата. Он был бывшим профессиональным музыкантом, и его все звали Сакс. Он был мне как второй отец. И есть до сих пор.

Но это все не важно. У его старшего сына, Карлоса, есть ранчо в Техасе, недалеко от города с ласкающим слух названием Одесса. Карлос разводит скот: откармливает молодых бычков до двухлетнего возраста, а потом продает их на мясо. Нам с Ритой как-то полагалось две недели отпуска, денег на нормальный отдых у нас не было, и мы с детьми поехали на природу и парное молоко в Техас.

Мы должны были возвращаться в Сан-Франциско в день, когда бычков отправляли на бойню. Так вот, предыдущие два дня были кошмаром. Непонятно как, но животные узнают, что их скоро повезут на смерть. Овцы идут на нее покорно, у бычков восстает все существо. Огромное стадо волной перекатывалось по загону, беспрерывно мыча и налегая на толстые слеги ограды. Бычки налезали друг на друга — то ли пытаясь перед смертью познать любовь, то ли стремясь по спинам товарищей выбраться на волю. Но самым страшным был их взгляд — они знали, что обречены. Вот у Гады сейчас был такой же!

Что бы он ни предпринял, уже ничто не могло его спасти. Раз Гада смог раздобыть изумруд, он наверняка был в списке подозреваемых, в самом верху. И на него, как я понял из реплики Асима, уже вышли. Гада знал, что его арест был делом времени, возможно, часов. И поделать с этим уже ничего было нельзя — он же считал, что «Слеза дракона» была на взорвавшемся вертолете.

А камень был при мне — я чувствовал натянувшийся бинт у себя под мышкой. И дальше — такого со мной еще не было за мою долгую карьеру тайного агента и авантюриста — произошло следующее.

Гада уже отвернулся от меня и снова с гордым и авторитетным видом разговаривал со своими подчиненными. Но вот он еще раз мельком взглянул в мою сторону, и эта секундная потеря контроля тут же отразилась в его глазах. И снова его взгляд потряс меня так же, как глаза бычков, — только тогда я ничего не мог сделать.

Там, в Москве, Эсквайр обещал мне использовать меня только в случае, если это будет вопрос жизни и смерти. Мы тогда думали про генерала Таирова, но это задание я выполнил настолько удачно, что мы такой вариант даже не рассматривали. А сейчас этот вопрос жизни и смерти стоял перед Гадой. Это был живой человек, который поставил свою жизнь на карту не ради наживы, как Пайса, а ради спасения сына. Он спас его и теперь был готов заплатить цену. Но у меня была возможность эту цену уменьшить. Даже не так — я мог сделать ему подарок в виде его собственной жизни. Часто ли у нас бывает такая возможность?

Было еще нечто. Моджахеды, при всем культурном диссонансе, который у нас с ними возникал, принимали нас как друзей. Разумеется, шпионаж не совместим с моралью ни по своей сути, ни в частностях. Но им занимаются люди, и они сближаются с другими людьми, симпатизируют им, улыбаются друг другу, хлопают по плечу, смотрят в глаза. И я увидел живые быстрые глаза своего спасителя Малека, хитрые бусины Аятоллы, детские, восторженные и искаженно большие за толстыми стеклами очков глаза добрейшего имама Мухаммада Джумы, увидел мягкий интеллигентный взгляд Асима, увидел искорки в ровном свете глаз Масуда, глаз идеалиста, всю жизнь делающего не то, чего бы ему хотелось. Это был их изумруд — их всех!

И какая мне разница, что готов отдать за «Слезу дракона» какой-то саудовский принц или магнат? Это все равно не стоило жизни, может быть, несовершенного человека, но великолепного отца! И на прием, который мне, всем нам, оказали здесь афганцы, я не мог ответить черной неблагодарностью.

— Командир Гада! — крикнул я и добавил для Асима: — Пойду с ним попрощаюсь.

Гада поднял голову. Он, естественно, заметил меня, но не был уверен, что я захочу подойти, или он боялся распространить тень подозрений и на своего сообщника. Но сейчас, когда я окликнул его, он с готовностью повернул ко мне лицо. Сейчас он не терял контроля — в глазах у него читались только воля и упрямство. Но ведь и на эшафоте некоторые осужденные стараются не выдать своего страха!

Гада с достоинством протянул мне руку, и лицо его вдруг застыло. Он почувствовал в своей ладони предмет, и размеры, и очертания, и вес которого были ему прекрасно известны. И снова это было, как в американском блокбастере с кучей спецэффектов. Было лицо одного человека — который всеми силами старался скрыть свой страх, потом оно превратилось в другое — лицо каменного истукана, а еще через миг на лицо истукана из глаз, из дрогнувших губ, из каждой поры мощным потоком полилась жизнь.

Я хлопнул Гаду по плечу и отошел. Ребята уже садились в вертолет.

И тут я почему-то вспомнил, что мне Эсквайр читал тогда из справки про изумруды. Я во все эти вещи не верю, но этот долгий пассаж запомнил автоматически — видимо, от злости на него. «Считается, что изумруд приносит счастье только безграмотному человеку, а людям образованным особой радости не подарит. Этот камень не выносит неискренности. На лжецов он навлекает не только несчастья, но и болезни. Зато людей чистых оберегает от всякой заразы и бессонницы». Каково? Даже про мою бессонницу и про простуду заранее было известно!