Дочь вне миров - Карисса Бродбент

— Ой. Я понимаю. — Макс какое-то время молчал. — Так… никого?

Я не говорила. В моем сознании промелькнула иная реальность — реальность, в которой я была обычной аранской девушкой, которая жила ничем не примечательной аранской жизнью и могла рассказать ему историю о невинной первой любви или тупом бывшем кавалере. И эта фальшивая реальность казалась такой… привлекательной. Простой.

По сравнению с моей правдой. Моей сложной, болезненной правдой.

И все же у меня почему-то сложилось впечатление, что он знал, о чем на самом деле спрашивал меня. В мягком тоне его голоса было ясно: открытая дверь.

— Хорошо. Там была Эсмарис. И мужчины, для которых я… выступала. — Я старалась говорить как можно небрежнее, хотя слова вдруг стали густыми, как прогорклый мед. — Но это было выживание, а не любовь. Я знала свою ценность, и мне нужно было ее использовать.

Я случайно взглянула на него, и его губы были плотно сжаты.

— Этого не должно было случиться с тобой.

Я пожала плечами, хотя движение было жестким, вынужденным.

— У многих было намного хуже.

Ты знаешь, как хорошо я к тебе отношусь? — спросил меня Эсмарис за несколько минут до того, как попытался меня убить.

— Это ничего не меняет. — Он покачал головой. Одно обжигающее движение. — Это не делает то, что они сделали с тобой, менее ужасным, Тисана.

Его слова задели что-то внутри меня. Рана, которую я прикрыла, глубоко в груди. Я столько раз говорила себе, что мне повезло. В конце концов, я выжила, когда люди, которых я оставила, нет.

И все же я также знала, что Макс был прав. Я знала это с того дня, как Эсмарис попыталась забить меня до смерти. Я видела такие ужасные вещи, пережила такие ужасные вещи, что приняла тщательную заботу Эсмариса за любовь. Хотя он заботился обо мне, как о призовой лошади: баловал ее, ухаживал за ней, ломал ее и ездил на ней, а когда она начала брыкаться, выбросил ее.

Ведь я была счастливчиком.

— В тот день, когда я попыталась купить себе свободу, — тихо сказала я, — он сказал мне, что я забыла, кто я такая.

Когда я снова взглянула на Макса, его челюсть была стиснута, а взгляд был печальным, задумчивым. Он не говорил.

— Возможно, в чем-то он был прав, — сказала я. — Но я тоже забыла, кто он такой. Я забыла, что он был тем, кто никогда не мог видеть во мне что-то большее, чем собственность.

Я была совсем ребенком, когда встретила его. Всего лишь ребенком, и он взял меня к себе, сказал мне, что я должна быть благодарна за то, что он бил меня лишь изредка, за то, что он выждал несколько лет, чтобы изнасиловать меня, за то, что он не отправил меня на смерть, как он сделал это со многими другими.

Тебе не повезло, Тисана. Я плохо к тебе отношусь.

Мои пальцы сжались вокруг ручки. Когда я нанесла еще один злобный, бессмысленный удар по бумаге, мои кулаки внезапно наполнились цветочными лепестками.

***

Всю ночь я рисовала стратаграммы, хотя и безуспешно, кроме той единственной победы в саду. Мы с Максом привыкли к удобному распорядку. Я была на своем обычном месте у очага, присела на землю, вокруг меня были разбросаны бумаги. А Макс, как обычно, развалился в кресле с книгой в руках.

Ночь тикала, и в мерцающем пламени мои чернила начинали колебаться и расплываться перед глазами. Иногда мы оба засыпали вот так, просыпаясь, чтобы поприветствовать друг друга с затуманенными глазами суровым утром.

— Тисана.

Голос Макса был хриплым от полусна, таким тихим, что я почти потеряла его из-за собственной усталости и потрескивания огня. Когда я подняла глаза, он посмотрел на меня из-за низких, чуть скрюченных очков для чтения, с напряженным и задумчивым лицом.

— Я понял это, — сказал он очень торжественно, так тихо, что слова его летели в воздухе, как пар, — ты не забыла, кем ты была. Я думаю, ты вспомнила. И я надеюсь, что больше ни у кого не хватит наглости сказать тебе обратное.

Какое-то время я молча смотрела на него. Странное, мимолетное ощущение зашуршало в груди — как будто я проглотила горсть своих серебряных бабочек.

— Я знаю, — сказала я наконец, как будто ничего и не было. — Я замечательная.

Макс покачал головой, закатил глаза. И в шорохе его смешка мы снова погрузились в эту тихую, уютную тишину.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Восемь недель.

Это все, что нам оставалось до моих тестов. И Макс, и я, вооружившись этой странной новой близостью, которую создали в нас Таирн и его последствия, устремились вперед к нашей цели с новым вниманием. Наши тренировочные дни длились десять, двенадцать, шестнадцать, восемнадцать часов или столько, сколько требовалось до тех пор, пока один или оба из нас не рухнули в кресло в изнеможении.

Что-то встало на свои места. И ни один из нас, казалось, не мог определить, что это было, но мы оба видели это друг в друге — в растущей непринужденности нашего разговора, в невысказанных пониманиях наших тренировок, в безопасности и тишине наших вечеров дома.

Наша жизнь превратилась в пульс, сердцебиение, совокупность вздохов. В тишине между ними я запомнила ритм босоногих шагов Макса по ночному коридору, то, как подергивался единственный мускул в его горле, когда он был напряжен, шепот смеха, который всегда следовал за моими шутками (какими бы несмешными они ни были). Я узнала, что одна сторона его улыбки всегда начиналась первой — левая сторона, на долю секунды раньше правой — и что он больше всего на свете любил имбирный чай и список вещей, для которых он не был создан.

И, в свою очередь, он меня тоже потихоньку запомнил. Я знала, что да, потому что однажды я поняла, что он давно перестал спрашивать меня, как я пью чай, и что у нас таинственным образом всегда был нескончаемый запас малины, хотя я знала, что он ее не любит. И он тихо