Свинг - Инна Александрова

Знаю, что юрист Алеша стал в пятьдесят третьем твоим мужем, что есть маленький Саша… Что диссертация защищена, тоже знаю.

Вот только не знаю, здорова ли Ирина Яновна после случившегося. Мне говорили, что в последний путь провожал Бронислава Брониславовича весь Приозерск. И теперь, когда вас здесь нет, на его могиле всегда цветы.

С марта снова живу в Приозерске. Быть может, слышала, что отец летом пятидесятого уехал в Ленинград и не вернулся. Написал тетке, что будет жить у дяди Коли и, как только устроится, заберет тетку к себе. Но в ноябре сильно простыл, слег и… не встал. Даже Юра с Лелей ничего не смогли сделать.

Мать отправили на пенсию в феврале пятьдесят седьмого. После смерти отца она сильно сдала, и Серафима от ее имени делала все, что хотела.

Тетка не вылезает из отцовского «кабинета». Днем и ночью светится щель под дверью. Читает. Стала, как тень.

Юра с Лелей в Североморске. Он — главный хирург госпиталя. Вовка совсем здоровый мужик.

Спросишь, почему вернулся в Приозерск? Дела мои складывались если не блестяще, то весьма прилично. Шеф — завкафедрой хирургии — был доволен. Закончил ординатуру. Сдал кандидатский минимум. Есть материал для диссертации. Но в январе мать написала, что плохо со здоровьем. Я приехал. Диагноз — самый страшный. Пришлось бросить все и вернуться домой.

Как жил эти годы? По-разному, Анечка. Много работал. В работе все забывал. Дело, которое делаю, — мое. Ну, а в личном плане — не знаю, что и сказать. Сейчас включил радио. Поют нашу:

Выткался на озере алый свет зари.На бору со звонами плачут глухари.Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло…

Милая моя! Как хотел бы увидеть тебя. Только невозможно это. Как страшно, как несправедливо все, что случилось с нами в пятидесятом…

14 сентября 1966-го. Приозерск

Родная! Прошел час, как мы расстались. Знаю, ты тоже не спишь. Через четыре часа, ровно в пять, автобус подойдет к гостинице и повезет тебя в аэропорт. Видишь, в нашем Приозерске есть и аэропорт. Думали ли мы об этом.

Самолет оторвется от земли, а я останусь…

Радость моя! Как высказать словами то счастье, каким наградила ты меня в эти три дня? Одна лишь музыка может передать то, чем полно мое сердце. Слова бессильны. Ты помнишь финал четвертой симфонии Чайковского? Я дарю его тебе…

Ночь. Леночка спит. Маша — не знаю. Как жить дальше, Аннушка? Маша — самоотверженный человек: смерть матери, смерть тетки — все на ее руках. А я вдруг сейчас увидел тебя маленькой девочкой. Сорок первый. Ты едешь на телеге, закутанная в одеяло. Личико в болячках. Ты не плачешь, но тебе плохо, очень плохо… Сколько тебе было, когда впервые увидел? Десять? А казалось, намного меньше: чуть постарше Леночки. Значит, двадцать пять лет мы знаем друг друга. Тогда почему, почему мы не вместе? Какому злому року, какой злой силе обязаны своими судьбами?

Знаю, хочешь оправдать меня в своих и моих глазах. Нет, дорогая. Трус и слабовольный мальчишка — вот кому отдала ты свою первую любовь. Не захотел тогда тебе признаться: стыдился, гордился, думал, сам со всем справлюсь. Но ведь весь десятый класс мать исподволь и напрямую говорила, что не будем мы вместе. А на пересадке, прежде чем сесть в поезд, заявила в открытую, что ненавидит всю вашу семью и не желает родниться со всякими…

Последний подлец я, потому что после этих слов должен был плюнуть в ее сторону, хоть и мать она мне. Испугался, что лишит материальной помощи. Нет, Аня, мне прощения. Человек за все платит сам — своей жизнью, здоровьем, счастьем.

Ну и что, что было мне восемнадцать? Сам и только сам должен был все решать. Решать, а не малодушничать…

Родная моя! Эту записку я суну тебе, когда ты пойдешь к самолету. Ты должна знать, что любить я могу только тебя.

Ты — единственная, которая нужна была мне в этой жизни. Ты — тепло, счастье, радость, что согревают меня в любое ненастье.

Я буду жить — жить нужно, но сердце мое — всегда с тобой. Только с тобой…

16 октября 1966-го. Энбельшекдерский район

Как давно нет от тебя ничего. А за окном свистит ветер, холодный и сырой. Лужи покрылись льдом. И такой же лед и холод в душе. Где ты, любовь моя? Что делаешь? Может быть, думаешь обо мне…

У нас осень, совсем осень. Но листья опали еще не все. Красные, золотые, они кружатся, а потом устилают землю. Вот так и мы: ищем чего-то, а потом успокаиваемся, соединившись с матушкой-землей…

Прости, Аннушка, за панихидный тон. Сижу в районной больнице. Вчера сделали довольно сложную операцию — желчнокаменная болезнь. Все в норме — только сердце. Женщине шестьдесят пять. Был инфаркт. Поэтому остался еще на два дня.

Не знаю, говорил ли тебе: с августа назначен главным хирургом области.

Родная моя! Разговариваю с тобой беспрестанно. Теперь — даже во время операций. А это плохо, это нельзя. Хочу видеть тебя, обнять, прижать к груди и никогда, слышишь, никогда больше не расставаться… В январе возьму отпуск. Приеду. Иначе не смогу жить.

Да, оградку на могиле Бронислава Брониславовича покрасил. Не волнуйся, все в порядке.

26 ноября 1966-го. Приозерск

Здравствуй, Аня! Пишет тебе Мария. Не думала заводить с тобой переписку. Пришлось.

Нет больше Сережи. Нет. Утонул.

Ты виновата, ты. Маялся он очень, не знал, что делать. А восьмого с друзьями на Викторовское озеро поехал, на охоту. В пять вечера наметили на месте быть. Собрались, а его нет. Недалеко он был, в кусточках. Воды там по колено.

Умер, как видно, сразу, не успел далеко отойти. Вскрытие делали. Инсульт. В тридцать шесть лет инсульт. Говорят, старая травма черепа виновата. А только не приезжала б ты — жил бы спокойно. Хотя давление сильно подскакивало.

Разбирала Сережин стол. Вот эту папку нашла. Сперва выкинуть хотела, а теперь решила тебе отослать. Последнее твое письмо в конверте было: с него и адрес списана этом, думаю, наши с тобой дела кончаются. Леночку больно жалко: маленькая — всего три года…

1984 г.

Август в Сокольниках

Хоть убей, следа не видно;Сбились мы, что делать нам?В поле бес нас водит, видно,Да кружит по сторонам.

А. С. Пушкин

I

Мы с Катей взвешиваем кота. Кот посажен в сумку-рюкзачок. Вырываться — не вырывается, но, сказать, что ему это по душе… Почему это делаем? Не ради забавы. Дело в том, что кот имеет тенденцию поправляться, а весит он и так уже семь килограммов. Мадам Вагнер в повести Барановского «Маляс», уезжая на «кислые воды», наказывала мужу Осику «не похудеть котяру». И того тоже взвешивали. Мы же с Катей боимся «потолстеть котяру». Коты, как и люди, болеют диабетом и ожирением, а Марс — так зовут кота — красавец. Где бы ни появлялся — а в городе выходит во двор, на даче в доме вообще редко появляется, — все, кто его видят, останавливаются. Белая грудка, белый живот, белые передние лапки с черными носочками, иссиня-черная спина, черная мордочка с белыми пушистыми усами, огромные зеленые глаза, кажущиеся человеческими, — таков наш котяра. В своем фрачно-пингвиньем облачении выглядит очень вальяжным, а еще добрым. И действительно добр.

Марс — кот домашний, но каждую ночь ровно в два — можно не проверять часы — аккуратно лапкой будит хозяйку, то есть Катю, и без всякого «мяу» ведет к двери. Это значит — он должен пойти на охоту, к девушкам-кошкам, короче — по своим кошачьим делам. Ровно в шесть — тоже можно не проверять часы — уже настойчивым «мяу» сообщает, что вернулся. Кроме того, становится задними лапками на довольно высокий порожек и нажимает на старую — еще с немецких времен — ручку, которая от длительного употребления совсем разболталась. К шести в его блюдце должны лежать или рыба, или мякиш серого хлеба, который выпекается кирпичиком. Хлеб Марс ест без молока, а уж на всякие «вискасы» — вообще ноль внимания.

Почему Марс любит хлебный мякиш? Да потому, наверно, что, когда Катя его нашла и принесла домой, у нее в сумке было только полкирпичика серого хлеба. Кот и умял весь мякиш. С тех пор запах свежего хлеба приводит его в одурение. Он может даже нетерпеливо мяукнуть, если долго копаются и не дают ему долгожданной еды.

Дом и хозяйка отождествляются у него с хлебом.

Почему Катя назвала его Марсом, именем бога войны, и сама не знает. Но имя кот знает отлично, хотя охотнее откликается на «Марсюшу» и «Котяру». «Мяу» говорит редко, а мурлыканье у него очень тихое, беззвучное.

Взвешиваем кота не в городской квартире, а на даче, в Сокольниках. Не в московских Сокольниках, конечно, а в калининградских, и все «действие» происходит в Калининграде — бывшем Кенигсберге.

Сокольники — фешенебельный дачный поселок, в получасе езды от города. Катюшиной маме шесть соток достались еще в семидесятом году, когда стояло тут несколько маленьких досчатых домиков. Теперь все изменилось: от тех домиков, кроме Катиного, и следа не осталось. Шикарные коттеджи, один другого краше, один другого «зезюлястей», заняли гектаров десять. Катя за тридцать лет тоже кое-что обустроила, но по сравнению с остальными у нее — собачья будка. Не из жадности или нерадивости: у Кати просто нет денег. Она преподаватель вуза, доктор наук, но взяток не берет. А на вузовскую зарплату ничего не построишь.