Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

— Тогда я пойду побреюсь, — сказал Роб. — Погода, кажется, разошлась. Я мог бы помочь Грейнджеру, если вам тут физическая сила нужна. — Он улыбался, но запечатанное письмо жгло ему руку.

Грейнджер сказал: — Спасибо!

Хэт сказала: — Возьми воду. — И протянула руку к бурно кипящему чайнику.

4

Он залпом прочитал письмо, стоя у кровати, затем бережно вложил его обратно в конверт, открыл свой чемоданчик и осторожно — чтобы не погнулись углы, не помялось бы — положил на дно под чистое белье. Затем подошел к рукомойнику и смело взялся за чайник, все еще очень горячий. Налил воды в таз, сбросил пиджак, достал бритву, кисточку и маленький, с монетку, обмылок для бритья, намылил лицо и побрился. Неприятное занятие, одно из самых неприятных в жизни, но, по крайней мере, у него выдалось несколько спокойных минут, чтобы обдумать все пункты письма матери, категорически отвергающего его претензии к ней, и в общих чертах составить ответ. Кончин бриться, он насухо вытер лицо, примочил его спиртом, отчего кожу отчаянно защипало, и выплеснул воду в фаянсовую миску.

Потом он ополоснул таз и вылил в него остатки еще не успевшей остыть воды, подошел к своему пиджаку, достал из кармана бархатный футляр, открыл его и осторожно выколупнул фарфоровую миниатюру. Ева! Почти такой она сохранилась в его ранних воспоминаниях, такой же прекрасной, во всяком случае.

Он подошел к тазу и осторожно, обеими руками погрузил миниатюру в воду; подождал минутку — ничего не произошло. Вытащил и начал большими пальцами тереть лицо, пока вода не сделалась бурой, а фарфор белым. Он выплеснул и эту воду, тщательно протер пластинку и положил обратно в футляр — чистый кусочек белого фарфора, готовый к употреблению, — и сунул футляр в карман.

Затем пристегнул воротничок, завязал галстук, подошел к окну и обвел взглядом открывающийся из него вид — пологую гору вдали, поросшую уже пробуждающимися к жизни деревьями. Молодая, еще не успевшая позеленеть листва легкой дымкой окутывала черные ветви; хилый лужок, на котором паслась хилая коровенка с тощим, оттянутым выменем, похожим на пустую перчатку, одинокое засохшее дерево в углу двора — давно умершее, так что время и непогода успели ободрать с него всю кору, и сейчас оно стояло, простодушно показывая свою наготу, напоминающее скорее творение рук человека, чем творение природы (погрузочная машина или многоместная виселица?); надворные постройки, державшиеся на честном слове, подгнившие у основания, прогнившие наполовину, и, наконец, Грейнджер в небольшом огороде, вскапывавший землю старым ручным одноколесным плугом, скрип которого достигал ушей Роба, несмотря на второй этаж и закрытое окно. Сила Грейнджера, проглядывавшаяся во всем — в руках, шее, плечах, быстрота, с какой он взрыхлял твердую землю, навели его на мысль, простую, вселяющую надежду, обещающую радость и покой: «Этот негр может показать мне, где купить дешевого вина».

В комнате среди многих других осязаемых предметов, предназначенных для ежедневного употребления и удобства, было то самое окно с пузырчатым стеклом, через которое он смотрел на двор. Бесчисленное количество раз его подносила мать к этому окну за те три долгих месяца, пока набиралась сил после нанесенных им увечий, чтобы забрать его отсюда (вернее, ринувшись прочь, утащить и его в кильватере). Через это самое стекло смотрел на него отец в тот день, когда Ева покинула навсегда этот дом, изменив тем самым течение многих судеб. Только всего этого он не знал.

Роб снова подумал: «С этим негром я не пропаду».

5

22 апреля 1925 г.

Дорогая мама!

Я поблагодарил бы тебя за подробное письмо, только мне кажется, что благодарность здесь неуместна. Знаю, вопросы я задавал — и тебя своим отъездом обидел (а иначе зачем мне было уезжать?), сознаю я и то, что ты не пожалела усилий, чтобы высказать мне все до конца.

Но при этом ты не пожалела и меня и постаралась нанести удар такой сильный, что я только-только начинаю очухиватъся. Нужно быть поосторожней — говорю это из уважения к тебе и на основании многолетнего опыта, — ты располагаешь целым арсеналом смертоносного оружия, и, как мне следовало бы знать, самое страшное из них это твой голос: то, что ты знаешь, о чем можешь сказать — и скажешь. Хотя нет, самое страшное — это твое лицо; вспоминаю все неприятности, причиненные тебе мной и, без сомнения, отложившие на нем свой отпечаток; и все же твой голос, говорящий с бумаги, способен, как и прежде, дробить камень. Не то, чтобы я был камнем: утихомирить меня можно было и не тратя столько слов — во всяком случае, несколько дней я ходил как потерянный. Это для твоего сведения.

Письмо застало меня в Брэйси, в доме тети Хэт. Я приехал сюда не за тем, чтобы обидеть кого-нибудь, тем более тебя (если бы не твое письмо, я вообще не сказал бы тебе, что был здесь), а исключительно из любопытства и потому, что не знал, как убить время. Остался ли еще кто-нибудь из моей родни в Брэйси? Жил ли кто-нибудь там прежде? Узнает ли меня хоть кто-то?

Узнали двое — тетя Хэт, которая сказала, что я Мейфилд с головы до ног (вылитый старик Робинсон, мой тезка), и молодой негр, который помогает ей по хозяйству (по имени Грейнджер, он говорит, что никогда не видел тебя, но служил когда-то у моего отца, — узнал меня с первого взгляда). И мне захотелось провести с ними пару дней, поговорить о разных вещах — они были мне рады; погода стояла хорошая… но тут пришло твое письмо, доставленное сюда, на гору, Грейнджером, прямо в известный тебе дом — тот самый дом, где я родился, где ты до сих пор обитаешь, особенно наверху. Лучше бы тебе помолчать, во всяком случае, пока я здесь. Я только начал было понимать кое-что — например, тебя в юности. К тому же я вовсе не собирался задерживаться здесь надолго. Однако свои меры ты приняла.

Письмо я получил около полудня, и к шести оно уже почти выветрилось у меня из головы, так же как и ты. До шести с этим пришлось подождать, потому что Грейнджер не мог сводить меня к негру, торгующему спиртными, напитками, не вспахав огород, и поскольку мне надо было как-то убить время, я позвал тетю Хэт наверх — очень уж отвратно было у меня на душе — и спросил, могу ли я рассчитывать на ее помощь? Помочь она предлагала мне уже не раз — она живет в полном одиночестве, — однако вряд ли предполагала, что серьезность ее намерений подвергнется в столь коротком времени такой суровой проверке. Как бы то ни было, она, естественно, ответила: «Да», — и тогда я сказал: «Не знаю, известно ли это вам, но двое из моих предков покончили жизнь самоубийством; о том же подумываю сейчас и я — что вы мне посоветуете?» — и передал ей твое письмо. Она взяла его, узнала твой почерк, приложила свою ручищу мне к губам и сказала: «Господи, да заткни ты его!» — все это с широкой доброй улыбкой. Когда ты здесь жила, она тоже непрестанно улыбалась? Или немного поглупела к старости? Поглупела или нет, но она уселась рядом со мной на краешке кровати — на которой, по ее словам, я родился — и очень внимательно, водя пальцем, прочитала письмо от начала до конца, а закончив, не могла поднять на меня глаз — или, может, не хотела. Она сидела какое-то время, уставившись на твою подпись, а затем сказала: «Это тебе решать, мой мальчик!»

Я решил — правда, не тотчас же — остаться жить. Не думаю, что она хотела напугать меня, но я напугался. Как и ты, она захотела сказать мне всю правду и сказала (посчастливится ли мне когда-нибудь встретить на своем пути даму, умеющую лгать, которая скажет то, что мне нужно, а не просто ответит на вопрос). Нет, к окончательному решению я пришел не сразу; а тем временем тетя Хэт рассказала мне обо всем, что, по ее мнению, я должен знать. Под конец она объявила, что больше ничего не знает. Может, это и не так. Во всяком случае, рассказала она мне достаточно, чтобы помочь преодолеть кое-какие препятствия, громоздившиеся на моем пути с тех самых пор, как я узнал, что путь есть, и я должен шагать по нему. Я имею в виду главным образом тебя и отца (хотя вопрос о нем никогда особенно не тревожил меня — но, по крайней мере, я теперь знаю о нем гораздо больше. Хэт говорит, что он счастлив, и — как я уже сказал — мне кажется, что врать она совершенно неспособна. Правда, она не видела его уже несколько лет, с тех пор, как ее младший сын Уитби погиб в Бельгии и отец приезжал на несколько дней, чтобы побыть с ней и утешить ее). Хэт помогла мне увидеть вас обоих детьми, и поскольку сам я, возможно, на всю жизнь останусь ребенком, то могу вас обоих приветствовать такими, какими вы были до моего рождения, и пожелать тебе счастья — хоть и знаю, что пожелание это невыполнимо. Счастья чувствовать себя и в меру свободной, и в меру неприкосновенной, чтобы ты могла позволить себе любить меня, а не «ценить» — это же надо, слово такое завернуть! Я никогда не был человеком ценным и быть таковым не собираюсь.