Мемуары - Джакомо Казанова

— Что вам нужно? — спросил я, проснувшись.

— Дорогой друг, я не могу спать, будьте так добры, побеседуйте со мною.

— И вы называете меня вашим другом? Я думаю, что ваша бессонница — настоящая пытка, но если в другой раз вам вздумается отнять у меня единственное счастье, которое у меня осталось, я вас задушу.

Я произнес эти слова с бешенством.

— Извините меня и будьте уверены, что на будущее время этого не случится.

Весьма вероятно, что я бы не задушил его, но несомненно, что охота задушить его у меня была. Пленник, который имеет счастие хорошо спать, не чувствует себя рабом все это время. Поэтому заключенный имеет право смотреть на того, кто его будит, как на тюремщика, который лишает его свободы, так как пробуждение возвращает ему сознание его несчастия. Прибавим к этому, что обыкновенно заключенному снится, что он на свободе, подобно тому как несчастному, умирающему с голоду, снится самый роскошный обед.

Я очень был рад тому, что не приступал к моему предприятию до его появления, тем более, что он требовал, чтобы комнату убирали. В первый раз, когда он этого потребовал, служащие заставили меня улыбнуться, сказав ему, что это убьет меня. Он все-таки требовал, и я принужден был сделать вид, что болен, и благоразумие требовало, чтобы я не настаивал на своем.

В среду на Святой Лоренцо, предупредив нас, что секретарь явится к нам после полудня, чтобы сделать нам визит по поводу Пасхи, с целью водворить покой в душу тех, кто пожелает причаститься, и также с тем, чтобы узнать, не имеем ли мы чего против тюремщика. — «Итак, господа, — прибавил Лоренцо, жалуйтесь на меня, если имеете что-либо против меня. Оденьтесь получше — таково правило». Я велел Лоренцо привести мне духовника на другой день.

Я оделся парадно, и еврей последовал моему примеру, простившись предварительно со мною, до такой степени он был Убежден, что секретарь освободит его, как только с ним поговорит.

— Мои предчувствия, — прибавил он, — никогда не обманывают меня.

— Поздравляю вас.

Секретарь действительно явился, и как только тюрьма открылась, еврей вышел и бросился на колени перед ним. Я слышал только рыдания и вздохи в течение нескольких минуг, потому что секретарь не сказал с ним ни слова. Он вышел, и Лоренцо сказал мне выйти. С восемьюмесячной бородой, в летнем платье при таком холоде- я должен был иметь очень смешной вид. Я дрожал от холода, что мне очень не нравилось, так как мне пришло в голову, что секретарь подумает, будто я дрожу со страху. Принужденный сильно наклониться, чтобы выйти из моей дыры, — что можно было счесть за поклон, я выпрямился и спокойно посмотрел на него, не обнаруживая нелепой гордости; я ждал, чтобы он заговорил со мною. Секретарь тоже молчал, так что мы оба имели вид двух статуй. Спустя минуты две и видя, что я ничего не говорю, секретарь слег-ка поклонился и вышел. Я вошел к себе и, наскоро раздевшись, лег в постель, чтобы согреться. Еврей удивлялся, что я ничего не сказал секретарю, а между тем мое молчание было гораздо выразительнее всех его рыданий. Заключенный моего сорта должен открыть рот перед своим судьей только с тем, чтобы отвечать на вопросы.

В четверг на Святой иезуит пришел исповедать меня, а на другой день священник церкви Св. Марка явился причастить меня. Моя исповедь показалась слишком лаконической сыну Св. Игнатия. Он счел необходимым сделать мне кое-какие увещания, прежде чем отпустить грехи.

— Молитесь ли вы Богу? — спросил он.

— С утра до вечера и с вечера до утра, ибо в моем положении все, что происходит во мне, — мои волнения, беспокойство, все, даже заблуждение моего ума, все это — молитва в словах высшей мудрости, знающей мое сердце.

Иезуит улыбнулся и отвечал мне речью более метафизической, чем нравственной, которая не согласовалась с моими словами. Я бы опроверг его по всем пунктам, если бы он не удивил меня предсказанием. — «Если, — сказал он, — от нас вы получили веру, то веруйте, как мы веруем, молитесь, как мы молимся, и знайте, что вы выйдете отсюда в день святого, которого имя вы носите». — После этих слов он отпустил мне грехи и ушел. Впечатление, которое этот человек произвел на меня, невероятно: что я ни делал, я не мог забыть его.

Иезуит был духовником Корнера, старого сенатора и тогда государственного инквизитора. Этот государственный человек был известным писателем, великим политиком, человеком весьма набожным и автором многих мистических книг, написанных по-латыни. Его репутация была безупречна. Извещенный о том, что я выйду из моей тюрьмы в день моего патрона, и убежденный, что иезуит знал это наверное, я был в восхищении, что у меня есть патрон. Но кто этот патрон? — спрашивал я себя. Это не мог быть Св. Яков Компостелла, которого имя я носил, так как именно в день, посвященный его памяти, мессер-гранде забрал меня. Я взял альманах и, отыскав самого близкого святого, наткнулся на Св. Георгия, о котором я не думал. Потом я пристал к Св. Марку, которого день был 25 того месяца и которого я мог считать своим патроном в качестве венецианца. Я стал обращать к нему свои мольбы, но напрасно, ибо день прошел, а я все находился в тюрьме. Тогда я обратил внимание на день Св. Якова, брата Спасителя, которого день раньше дня Св. Филиппа, но сильно ошибся и тогда пристал к Св. Антонию, который совершает, как уверяют в Падуе, до тринадцати чудес в день, но для меня он чуда не совершил. Таким образом я переходил от одного святого к другому и нечувствительно привык надеяться на покровительство всех святых так же, как верят во все, что желают, но не придавал этому ни малейшей важности и кончил тем, что действительную надежду положил на мой святой кинжал и на силу моих рук. И тем не менее, предсказание иезуита исполнилось, потому что я вышел из тюрьмы в день Всех Святых и несомненно, что если у меня был какой-либо святой, то он находился в числе тех, которых празднуют в этот день, ибо тогда празднуют их всех. Спустя две недели после Пасхи меня освободили от моего неудобного еврея; его присудили к заключению на два месяца в Кватро: когда он оттуда вышел, он поселился в Триесте и там кончил свои дни. Оставшись один, я деятельно принялся за дело. Приходилось спешить в виду того, что мог явиться новый неудобный товарищ, который, подобно еврею, мог быть помешан на опрятности. Я начал с того, что выдвинул кровать и, зажегши лампу, сел на пол и, взяв свой инструмент в руки, приготовил салфетку для собирания сору, по мере того как я буду работать.

Дело было в том, чтобы уничтожить доску, вводя в нее кончик моего инструмента. Сначала куски, добываемые мною таким образом, были не больше зерна пшеницы, но вскоре они стали значительно увеличиваться.

Доска была из лиственницы, шириной в шестнадцать дюймов. Я принялся за нее в том месте, где она соприкасалась с другой доской, и так как не было ни гвоздя, ни какой-либо связи, то моя работа подвигалась довольно быстро. После шести часов труда я завязал салфетку и отложил ее в сторону, чтобы высыпать сор на другое утро в кучу бумаг, находившуюся в галерее. Эти остатки были по своему объему в четыре или в пять раз больше дыры, сделанной мною. Я поставил кровать на прежнее место и на другой день, высыпав сор из салфетки, убедился, что он не будет замечен.

Справившись с первой доской, оказавшейся толщиною в два дюйма, я был остановлен второй, которая мне показалась похожею на первую. Боясь новых посещений, я удвоил усилия и в три недели справился с тремя досками, составлявшими пол; но тут я пришел в ужас, потому что увидел слой маленьких кусков мрамора, известного в Венеции под названием terrazzo marmorin. Это обыкновенная настилка комнат всех венецианских домов, за исключением домов бедных, потому что даже богатые люди предпочитают terrazzo всем самым красивым паркетам. Я пришел в уныние, убедившись, что мой инструмент не трогает этой настилки. Это обстоятельство сильно меня огорчило и обескуражило. Тогда я вспомнил, как Аннибал, по рассказу Тита Ливия, открыл себе проход через Альпы, разбивая скалы ударами топоров, сделав их мягкими с помощью уксуса. Я полагал, что Аннибал достиг этого не при помощи aceto, но при помощи aceta, что, на падуанской латыни, могло означать oscia: к тому же можно ли быть уверенным в верности копииста? Во всяком случае я вылил в углубление целую бутылку сильного уксуса, и на другой день вследствие ли влияния уксуса, или вследствие того, что, отдохнувши, я принялся за дело с большей энергией, я увидел, что восторжествую и над этой трудностью, так как дело касалось не того, чтобы разбивать мрамор, а лишь превратить в порошок цемент, соединяющий куски мрамора. Вскоре, впрочем, я увидел с радостью, что самая большая трудность находилась лишь на поверхности. В четыре дня вся эта мозаика была уничтожена, не притупив нисколько моего кинжала.

Под мраморной настилкой я нашел опять доски, как, впрочем я и ожидал. Я решил, что это должен быть последний слой, то есть первый, считая снизу, которого балки держивают потолок. Я принялся за этот слой с большим трудом, потому что моя дыра имела десять дюймов глубины и управлять инструментом было трудно. Я сотню раз обращался к милосердию Бога. Умники, утверждающие, что молитва ни на что не годится, не знают, что говорят; я знаю по опыту, что после молитвы я всякий раз ощущал в себе больше силы, а этого достаточно, чтобы доказать ее пользу, потому ли, что увеличение энергии исходит непосредственно от Бога, или же от доверия, которое имеешь к нему.