Черные Вороны. Паутина - Ульяна Соболева

Звонок… опять. Наконец-то! Ответил, не глядя на дисплей. Сейчас мне могли звонить только по одному поводу.

— Да!

— Граф, есть!

— Ехать куда?

— Они в тридцати километрах от города, по ленинградскому шоссе.

— Выезжаем. Людей возьми, несколько машин. И еще, — сделал короткую паузу, еще крепче сжимая в руке телефон, — тот проверенный экипаж реаниматологов от Фаины…

Давал последнее указание, а каждое слово — спазмом в горле, потому что признал сейчас вслух, что готовиться нужно к худшему. Нет в этой истории счастливого конца. Нет. И быть не могло. Сейчас самое главное — просто успеть.

— Андрей… еще одно.

— Что?

— Мы проверили всех, как ты говорил.

— Крысу нашли?

— Да!

— И кто это?

— Не по телефону… Хитрожопый больно — вдруг спугнем. Но я дал необходимые указания. От нас не уйдет!

— Если уйдет — то ты знаешь, кто уйдет вслед за ним. Отбой!

***

Мы действовали настолько быстро, что нам позавидовал бы самый вышколенный отряд спецназа. Несколько машин остановились у ворот особняка, а через какие-то мгновения мы были уже внутри. Послышались выстрелы, каждый, кто посмел поднять ствол, валялся в луже собственной крови, а те, кто поумнее, просто молча выходили со вскинутыми вверх руками. Я бежал по коридору, заглядывая то в одну комнату, то в другую, со злостью захлопывая двери, потому что не мог найти сестру и Макса.

— Да что за чертов лабиринт! Сколько здесь этих гребаных комнат…

Мечась от одной двери к другой, расстегивая пуговицы воротника и чувствуя, как по лицу стекают капли пота. Когда напряжение отдает болью в груди, судорогой в мышцах, когда хочется спешить, и в то же время ноги становятся ватными, отказываясь делать очередной шаг. Чтобы оттянуть тот самый момент. Хотя бы несколько минут отсрочки. Потому что там, вот за той или за следующей дверью можно найти… Найти то, чего никогда в жизни не захочешь увидеть опять.

Только я увидел. Пришлось… Нельзя уйти от того, что сам же ищешь. Увидел и оторопел, понимая, что к такому невозможно подготовиться. Что лучше ослеп бы, чем так. Первый, кого заметил — Макс, который засунул револьвер себе в рот и смотрел перед собой, не говоря ни слова. Он сидел, упершись о стену, смотрел в одну точку и даже не дрогнул, когда я ворвался в комнату. Он не видел меня, смотрел куда-то в сторону и ничего вокруг не видел, не слышал ни звука, а глаза — пустые, неживые, словно ненастоящие. Как будто не человек перед тобой — а манекен, обтянутый человеческой кожей. Я выбил ногой пистолет из его рук и пнул подальше в сторону, в глаза его смотрю — а он не реагирует. Вообще. Ни слова, ни движения, ни сопротивления. Я готов был к драке, ругани, борьбе, я даже замахнулся, чтобы заехать ему в челюсть, только тут не с кем было драться. Он сейчас был не здесь, шевелил губами, повторяя что-то про себя. Опять и опять, снова и снова. И мне казалось, что вот так вот выглядит крайняя грань безумия. Не того, яростного, которое сметает все на своем пути, а опустошающего, того, которое превращает человека в жалкую оболочку. Ты можешь делать с ней что угодно — больше не страшна никакая физическая боль, потому что вся она — внутри. Она — это все, что осталось. Она разливается внутри, вытесняя все… чувства, эмоции, мечты, сожаления — все. Заполняя собой нутро, сжирая, обугливая, кромсая… медленно, изощренно, не позволяя выплескивать себя наружу. Боль, которая становится тобой.

Его моментально увели… Приказал отвезти в загородный дом и закрыть… Теперь у тебя, Макс, будет много времени, чтобы “оклематься”. Потом поговорим. Позже. Обязательно поговорим.

А после того, как увидел сестру, тут же пожалел, что сам не пристрелил ублюдка этого больного. Будь он проклят! Проклят тысячу раз! Потому что то, что он с ней сделал… Так не поступают даже с самой последней дрянью.

Это не человек. Это психопат, который не заслуживает теперь даже того, чтобы просто смотреть в ее сторону.

Бл***! Как же больно! Смотреть больно, а что же пережила она! У Меня руки задрожали от того, что увидел! Застыл на месте на миг, словно парализовало меня, сделать шага не мог, надеясь, что с ума сошел и мои же глаза сейчас меня обманывают. Что мираж это… что мне, бл***, самого героином накачали и сейчас я вижу какие-то галлюцинации.

Она лежит на полу… Не двигается, ладонь маленькую в кулак сжала, а я смотрю на ее пальцы, перепачканные кровью, ногти, обломанные до мяса, бурые разводы крови на полу, и не могу пошевелиться. Понимаю, что пульс нащупать нужно, а руки словно не мне принадлежат. Боюсь, бл***, что прикоснусь — и не почувствую биение жилки, что тело ее коченеть начинает…

Гребаное дежавю… Еще одна женщина, которую любил, лежит в луже крови и умирает у меня на глазах. Смотрю на сестру — и свадебное платье вижу, волосы вместо темных светлыми стали, на губы безмолвно сжатые смотрю — а они шептать начинают… Замотал головой, рассеивая это видение. Я начинаю сходить с ума. От этой боли, от вины, от страха, что поздно уже… От злости на самого себя, что не уберег. Еще одну! Дернулся наконец-то и приложил пальцы к шее. Еще раз и еще раз, убеждаясь, что это не игра моего воображения. Жива! Жива! Словно из кошмара вынырнул.

— Врачей сюда. Быстро! Быстро, я сказал!

Они вбежали в комнату, а я орал на них, чтоб аккуратнее там, чтобы боль не причинили, и хотелось смеяться над самим собой. Какая боль? Что может быть больнее? Да и не в сознании она, не чувствует ничего. Только хотелось сейчас с ней, как со статуэткой фарфоровой, аккуратно, бережно, словно вину свою искупая за то, что не успел вовремя.

Они унесли ее, прикрыв тело простыней. Белоснежной, чистой, как ее душа, и на ней сразу же проступили красные пятна. Как проклятие. Ткань пропиталась ее кровью, только эти раны ничто по сравнению с тем, что она почувствует, когда проснется…

Потом, спустя время, когда я буду перематывать в голове этот день бессчетное количество раз, я пойму, что заставило меня возненавидеть Макса. Да, у меня было много причин для этого, но щелчок произошел в тот момент, когда посмотрел на ее кожу. Она была настолько бледной, тонкой и чувствительной, что Дарине всегда приходилось прятаться от солнца, чтоб не обгореть, за это Карина шутливо дразнила ее, называя аристократкой. А тогда я не увидел на ней ни одного живого места. Ублюдок закрасил эту хрупкую бледность кровавыми узорами ссадин и увечий, исполосовал до месива, превратив в кусок мяса. Когда прибежали врачи и начали перекладывать ее на носилки, я вздрагивал каждый раз, когда к ней кто-то прикасался. Потому что там не осталось тела — оно превратилось в одну сплошную рану.