Широкое течение - Александр Андреев

В заводской многотиражке было опубликовано обращение комсомольцев кузницы. Партком завода провел специальную конференцию. Молодых рабочих приветствовал Центральный Комитет комсомола. Московский комитет партии предложил директорам предприятий и секретарям парткомов поддержать это патриотическое движение. Центральный совет профессиональных союзов обязал профсоюзные организации изучить и распространить опыт новаторов. Газеты разнесли по стране весть о начавшейся борьбе за металл.

Заместитель министра Федосеев, придя в цех, остановился, как и в тот раз, в бригаде Карнилина. Он по-отцовски поощрительно обнял Антона и спросил:

— Как наш молот, еще стучит?

— Стучит, товарищ Федосеев.

— Многих еще выведет в люди этот молот, — промолвил Федосеев тихо. — А за тебя я от души рад. Молодец! — Он расправил седые усы, улыбнулся, обращаясь к столпившимся вокруг него кузнецам, нагревальщикам. — Доволен я, ребята, что наша кузница по-прежнему задает тон другим цехам, заводам, что новое начинание пошло в мир из ее ворот. Значит, люди ее не стоят на месте — растут, ищут… И мой совет вам такой: Передавайте ваш опыт любыми путями и средствами, встречайтесь с людьми, выступайте в печати, читайте лекции, агитируйте… Выезжайте в другие города — мы пойдем вам навстречу. Слышишь, Карнилин? Ты почему хмуришься?

— Никуда я не поеду, товарищ Федосеев, — заявил Антон твердо и убежденно. — И на другие заводы не пойду.

— Почему? — удивленно спросил Федосеев и с недоумением взглянул на Костромина. Тот непонимающе пожал плечами.

— Мое дело — работать, а не гастролировать по городам, — разъяснил Антон. — Не такая уж это сложность, чтобы толковать каждому. Тут и так все ясно из газет. А в лекторы я не гожусь, — он застенчиво улыбнулся, — у молота я себя чувствую лучше. Часто отрываться от него вредно, у нас есть примеры…

— Дарьин, — не удержался Гришоня и приткнулся, скрываясь за Сарафанова: понял, что лишнее сболтнул.

— Потом мы сами еще учимся, — как бы оправдывался Антон, — и опыт у нас у самих…

— В эмбриональном состоянии, — опять подсказал Гришоня.

— Так что прикажите, товарищ Федосеев, не трогать нас, — попросил Антон. — А если к нам придут, выложим все, что знаем.

Федосеев задумался, глядя на кузнеца, согласился как будто с неохотой:

— Н-да… Просьба резонная. Я подумаю.

Но кузнецам все же пришлось посещать московские заводы, беседовать с рабочими. Принимали гостей и у себя, водили их по цеху, знакомили с первыми своими достижениями; а кое-кто выезжал и в другие города: Званко с технологом Антиповым — в Горький, Рыжухин с токарем-скоростником Баратовым — в Грузию. Антон наотрез отказался, как его ни уговаривали.

Таня Оленина прочитала в Политехническом музее лекцию: «Пути борьбы за снижение расхода металла на каждое изделие».

Никогда еще она не чувствовала себя такой счастливой за все время своей работы в кузнице: наконец-то нашла она свое место в цехе! Она гордилась тем, что стала необходимой для кузнецов, нагревальщиков, прессовщиков; умело и настойчиво прививала им вкус к изобретательству и поискам; комсомольцы без стеснения несли к ней свои догадки, соображения, искали у нее помощи и совета. И если в предложении заключался хоть проблеск новой и дельной мысли, Таня дополняла ее, углубляла. Она по-настоящему была увлечена.

С Антоном она виделась теперь часто: участковая комплексная бригада собиралась почти каждый день, хоть и ненадолго. Ей нравилось, как он, рассматривая предложение, решительно отвергал или принимал его, хотя нередко и ошибался. Таня настораживалась только, когда среди них появлялась Люся Костромина. «Ох, немало еще неприятностей принесет мне эта девушка!» — думала Таня, украдкой разглядывая Люсю, хорошенькую и всегда веселую.

За две-три недели было подано столько предложений, сколько в другое время не подавалось за год.

Иван Матвеевич Семиёнов, возглавлявший общецеховую комплексную бригаду, опешил и растерялся под натиском взбудораженных, неожиданно смелых технических идей. Он никак не мог понять, откуда берутся у простых людей — кузнецов, нагревальщиков, мастеров — такие сложные, порой еще, корявые, но интересные и глубокие мысли, комбинации, когда сам он, конструктор с немалым стажем, не мог придумать ничего путного и толкового, как ни старался. Приходилось только уточнять и разрабатывать темы других. Это озадачивало его и злило. В каждом новом слове он искал повода, чтобы придраться и отвергнуть его. Но отвергать приходилось редко: в бригаде, кроме него, были старший технолог Елизавета Дмитриевна Фирсонова, Василий Тимофеевич Самылкин, Фома Прохорович Полутенин, — спорить с ними Семиёнов боялся. Зато он умел тянуть. Принесет человек чертежик с описанием давно выношенной своей думы, Иван Матвеевич возьмет листок, строго поджав губы, вглядится в него, потом, подумав, произнесет сквозь зубы, взыскательно:

— Н-да… Напутали вы что-то… Не совсем понятно…

— Что же тут не понять? — пылко возразит автор. — Смотрите…

— Не трудитесь, — остановит его Семиёнов, все более раздражаясь. Вот предложение этого парня примут, внедрят, выдадут гонорар, и имя автора появится на Доске почета. А он, Семиёнов, обязан разрабатывать и изменять штамп согласно этому чужому решению. — Не трудитесь, — повторит он, — я грамотный, и разберусь сам. Обсудим и дадим ответ.

Автор уходил, а Семиёнов прятал чертеж в нижний ящик стола и, не показывая членам бригады, ждал — не подаст ли кто другой предложения на ту же тему, чтобы столкнуть авторов лбами, а потом отклонить.

Однажды пришел к нему и Дарьин. Долго Олег стоял в стороне, долго крепился, стараясь быть равнодушным ко всему, что делали его сверстники и товарищи, — охвативший их порыв как бы не касался его. Он все ждал, что к нему придут, и не один кто-нибудь, а целая делегация, и будут упрашивать принять участие в этом большом мероприятии. Но к нему никто не приходил, его как будто и не замечали совсем. А он хотел попасть на Доску рационализаторов, хотел получить вознаграждение; он жаждал почета, мысль его работала напряженно, с лихорадочной быстротой. Вот он, его успех, его экономия под руками — бери, другие не видят, а он видит.

Семиёнов прочитал объяснение Дарьина и заволновался, долго мерил шагами небольшую комнату, делая вид, будто проникает в сущность его идеи. На самом же деле душу Ивана Матвеевича остро и едко точила досада. Как он, наизусть знающий штамп этой детали, не мог осмыслить простую и в то же время оригинальную вещь: конец заготовки, захватываемый клещами — клещевина, которая равнялась почти самой детали, шла в отходы. Олег просил удлинить немного заготовку, и тогда из одной такой заготовки он будет ковать две детали: с одного конца и с другого. Это давало десятки тонн экономии стали в год. Почему же ему, Семиёнову, не пришло это в голову, и не сейчас, а года два-три назад? Ну, ладно, не пришло, так не пришло, проглядел. Что же делать сейчас? Может быть, надо восторгаться творческим успехом других, в данном случае успехом Олега Дарьина, как делает Алексей Кузьмич или Полутенин? Вот тут-то все его существо восстало против. Успехи других больно кололи его самолюбие и, как ему казалось, пагубно отражались на его собственных творческих возможностях. Тогда следовало бы отказаться честно от обязанностей бригадира. Но этого он тоже не делал: ему льстило, что имя его уже несколько раз появлялось на страницах местной и центральной печати.

— Хорошо, Дарьин, мы разберем ваше предложение. — сказал он кузнецу и забросил предложение в нижний ящик стола.

А листки с чертежами, с краткими описаниями технических усовершенствований все поступали. Ивану Матвеевичу приходилось два раза в неделю созывать бригаду, разбирать заявки, не упоминая о многих, наиболее эффективных. Он стал грубоват и нетерпелив, глаза его смотрели зло, сверляще и подозрительно, волосы над затылком, будто откинутые ветром, создавали впечатление отчаянной устремленности, а на вдавленных висках неожиданно засеребрились.

Олег Дарьин, встречаясь с ним, дерзко и требовательно справлялся:

— Разбирали мое предложение?

Один раз Семиёнов вспылил:

— Что ты пристал? Как будто у нас только одно твое предложение! Месяца не прошло, а понанесли уже больше сотни. Эпидемия какая-то… Каждый мнит себя великим изобретателем!

4

В просторном фойе Дворца культуры было полно народу. Обильный свет неоновых люстр, зеркальный блеск паркетных полов, танцы среди мраморных колонн, метель конфетти в дрожащих фиолетовых полосах прожекторов, взмахи надушенных платочков возле пылающих девичьих лиц, вспышки смеха, в распахнутые окна — потоки свежести майской ночи и музыка, звучавшая вокруг, — все это сливалось воедино, опьяняло, создавало впечатление всеобщего торжества, которому, казалось, не будет конца.