Знойное лето - Александр Кутепов

На краю кладбища в крепкой земле бил Павел Игнатьевич могилу еще одному здешнему новоселу, товарищу своему Андрюхе Веселухе. Отдыхая, тянул неотвязную думу о чужой и своей жизни.

Утром после бури Семениха по привычке побежала проведать старика. Домишко его, на удивление, стоял как ни в чем не бывало, даже окошки уцелели, а сам хозяин лежал у порога. Не скрученный последней болью, а будто просто прилег. Лицо спокойное, отдыхающее, свободное от всех земных забот.

На крик Семенихи сбежались люди. И без того испуганные, боязливо заходили в избу, жались у порога. Каждый, забыв все иное, вдруг вспомнил, что не было на хуторе более работящего, более рассудительного, более веселого, более отзывчивого на горе и беду, более несчастного напоследок, чем Андрей Иванович Коромыслов, по прозвищу Андрюха Веселуха.

— Отмаялся, сердешный, обрел покой, — сказал кто-то, и все согласились, что так старику, видно, и суждено было помереть — в одиночестве, грозовой ночью.

Недели за две до этого, будто уже чуя что, Веселуха принес Павлу Игнатьевичу десятку денег и листок с адресами, чтобы в случае чего отбили бы телеграммы.

Первым прикатил живущий в недалеком городке Гришка-меньшак, сорокалетний угрюмый мужик с большими залысинами на квадратной рыжей голове. Он остался недоволен, что по завещанию старика решено хоронить здесь, подле старухи, а не на хомутовском кладбище. Посчитав главным распорядителем Павла Игнатьевича, он насел на него с криком, слюной брызгал и притопывал ногой. Довод привел такой: дорога на хутор и теперь не ахти, а разъедется народ и совсем она заглохнет. Иной бы раз, рассуждал Гришка-меньшак, и наведался на могилку, а как, если проезда не будет.

Потом приехали другие дети Веселухи, кроме далеко обитающего Степки, — еще один сын, на которого по его неприметности никто не обратил внимания, и три дочери. На этих не хочешь, а поглядишь. Высокие и дородные, на лицо строгие, непривлекательные, голосом крикливые, характером сварливые. Город не истребил в них деревенских манер, а может, только испортил, разбавив чем-то искусственным, показным и хвастливым. Они степенно вылезли из машин, купленных на медовые деньги Веселухи, высадили испуганных ребятишек. Сестры нагоняли на лица безутешную скорбь, но она держалась плохо, слетала, только за ней переставали следить.

Вся эта орава, не вмешиваясь в похоронные хлопоты стариков-хуторян, бродила вокруг дома, по огороду, где для старика была посажена Семенихой грядка лука, чтобы мог когда пощипать зеленого пера. Остальное место на огороде заполонила лебеда. Не раз прошлись из края в край недлинной хуторской улочкой — сестры впереди, взявшись под руки, братья позади. Разглядывали покалеченные дома, поваленные ворота и заплоты, рассуждали о силе стихий. Они уже были чужие хутору, и хутор был им чужой.

А по хутору перестукивались топоры, визжали по сухому дереву пилы. Это присланные из Хомутово люди поправляли то, что еще годилось на поправу и жилье, стеклили окна. Не трогали лишь дворовые ограды и крыши: незачем, распорядился Глазков, ладить их, коли жить тут осталось считанные дни. Теперь мало кто роптал, что приходится ехать от привычного в неизвестное. Часть стариков развезли — в Хомутово, другие деревни, в города. Кто к сыну подался, кто к дочери, кто к внуку, уже не делая расчета, где будет лучше.

Алексей тоже предупредил своих, чтобы собирались. Семениха сразу в слезы, хотя знала и ждала этого часа. Павел Игнатьевич тоже насупился, растерянно бродил по разбитому двору. Прикидывал, что взять с собой из всего нужного и ненужного, скопленного за долгую жизнь. Брался за одно, другое, третье, подолгу держал в руках какую-нибудь вещицу и бросал ее на кучу мусора. «Ничего теперь не надо», — отрешенно и тоскливо думал он.

Старуха Скородумова, уже другой день живущая у Ивана в Хомутово, пришла на похороны и рассказывала Семенихе, как вчера же она поругалась и со снохой, и с сыном.

— Ну, девка, — сказала ей Семениха, — веселая жисть твоя будет. Напляшешься и под гармонь и без гармони.

— Напляшусь, кума, напляшусь, чё и говорить, — отвечала та и торопливо крестилась. — Изба-то моя ничё, может, назад воротиться? А, кум? Чё я там забыла, у Ивана-то?

— Дело твое, — отвечал ей старик.

Возле дома Коромыслова старуха не удержалась, встряла в принципиальный разговор детей Веселухи, рядившихся, кто сколько денег должен положить на похороны. Скорее думая о себе, дальнейшем своем житье, старуха Скородумова взъярилась.

— Нет! — кричала она. — Не будет вам прощенья ни на этом, ни на том свете! Отольются отца-матери слезы! Отольются!!

Еле уняли ее.

После поминок, когда завечерело, у поваленных ворот остановился грузовик, порычал там и стих. Старики Глазковы, как раз сидевшие за самоваром, испуганно посмотрели друг на друга, разом вздохнули.

— Алешка приехал! — прошептала Семениха.

— Он самый, — тоже шепотом ответил ей Павел Игнатьевич. — Ты, мать, только не реви… Теперь хоть что делай, а один край. Другие старики вроде живут.

— Я ничё, ничё, — уже через слезы обронила Семениха.

Они замолчали, затаились, будто бы Алексей не найдет их, с тем и уедет. Но нет же, идет. Хлобыстнул дверь так, что изба дрогнула, просыпав с потолка ошметья известки. Встал у порога, сердито сказал:

— Не вижу активности, граждане переселенцы!

— Садись, чаю попей, — встрепенулась мать. Ее руки суетливо зашмыгали по столу, подвигая Алексею крупные куски сладкого пирога. «Хоть какую лишнюю минуту выгадать», — думала старуха.

— Ладно, плесни чашечку, — Алексей смахнул фуражку, привалился к столу. — Все собрали?

— Голому собраться — только подпоясаться, — нехотя отозвался Павел Игнатьевич. — Уж не трогал бы нас… Остается же народ на хуторе, и мы бы…

— Ты, батя, кончай с этой агитацией! — сразу обозлился Алексей.

Шумно прихлебывая чай, он внимательным долгим взглядом обвел избу. Бедная в общем-то изба. Двинутые ураганом бревна раскололи штукатурку, местами она обвалилась. Мебелишка сработана из вольного леса, рассчитана не на красоту, а прочность. Печь смотрит черным зевом…

— А теперь — подъем! — скомандовал Алексей. — Живо у меня!

Семениху эта окончательность опять настроила на слезы. Павел Игнатьевич тоже был около того. Молчком поднялся, пошел во двор, оттуда в огород, выбитый градом до черноты. Постоял, поглядел на озерный простор, подернутый вечерней дымкой. Невыносимая боль захлестнула грудь, пересекла дыхание.

— Слышь, Алешка, — сказал через силу подошедшему сыну. — Никуда я не поеду. Не могу я, Алешка!

— Это не новость, — проворчал Алексей. — Пошли грузиться.

— Да не могу я! Не могу!!

— Перемелется, — ответил Алексей и ушел огорода.

Ничего не было собрано. Алексей взялся сам, но не мог разобрать, что к чему, что взять, что бросать. Чертыхаясь, вдвоем с шофером запихнули в кузов старый сундук.

— Ладно, остальное потом, — решил Алексей. — Поехали, граждане переселенцы, поехали!

Мать посадил в кабину, сам с отцом устроился в кузове на сундуке. Грузовик взревел и покатил в Хомутово.

Уже в дороге Семениха как бы очнулась от забытья, в котором пребывала с той самой минуты, как Алешка переступил порог избы. Она прижимала к груди самовар, а глаза ее, полнехонькие слез ничего не видели. Ничего…

У себя дома Алексей продолжал шуметь и суетиться, сам принялся готовить ужин. А Семениха как села у порога, так и не двинулась с места. Павел Игнатьевич, побродив по дому, устроился рядышком — такой же растерянный, испуганный и пришибленный.

— Прошу к столу! — громко, вспугнув стариков, объявил Алексей.

На какой-то торжественный случай береглась в доме бутылка доброго вина. На стол ее! Разлил янтарное вино в тонконогие хрупкие рюмашки, поднял свою.

— Ну-с! С новосельем вас, Анна Семеновна и Павел Игнатьевич! Живите и радуйтесь. Мама, а ну вытри слезы!

— Я ничё, — быстро ответила Семениха. Она отпила глоток, осторожно поставила рюмку на стол и опять замерла, поджавши губы.

— Однако! — усмехнулся Алексей.

— Ладно тебе! — проворчал Павел Игнатьевич. — И так душа не на месте. Телевизор бы включил, что ли…

Телевизор цветной, прелесть. Но сейчас Семенихе и он не по нраву.

— Наш тоже ничё. Лутше кажет, — вспомнила она о своем стареньком «Рекорде».

Шел «Клуб кинопутешественников». В тропическом лесу порхают диковинные птицы, бродят гороподобные слоны и другое зверье. Но все теперь старухе не то. Все не так.

— А я ведь спать хочу, — сказал Алексей и потянулся до хруста в суставах. — Если вы не возражаете, конечно.

— Ложись, сыночек, ложись, — встрепенулась Семениха. — Я тут сама приберусь. Отдыхай.

Еще, кажется, голова не коснулась подушки, еще глаза не закрылись, как вдруг с неимоверной быстротой замелькали события минувших суток — вечер, суматошная ночь, суматошный день и опять вечер. Как бежал он, захлебываясь ветром, на фуражный двор, как гнал машину на хутор, метался там из двора в двор, успокаивая стариков, как утром его самого успокаивал Кутейников, как… Картинки замелькали еще быстрее, тихий звон ударил в голову, и все пропало, вытесненное сном.