На боевых рубежах - Роман Григорьевич Уманский

не заметили, — устало спрашивает Спиридонов, — что к вечеру сегодня в воздухе стало больше немецких самолетов?

Иван Андреевич хитро ухмыляется, расстегивая при этом, видимо, тугой ворот недавно сшитого кителя.

— Если только будет так, как ты говоришь, то это как раз то, чего добивается наше командование. Это просто замечательно! — восторгается Петров, поборов свое недавнее грустное настроение. — По имеющимся данным, немцы не только не могут снять кое-какие соединения с нашего участка фронта, а, наоборот, вынуждены с других мест направлять свои резервы сюда. Кстати, мне днем в двадцать восьмой армии сказали, что перед нашими передовыми частями появились новые немецкие соединения, срочно переброшенные чуть ли не из-под Белгорода. Значит, мы облегчили задачу нашей курской группировке.

Ночь прошла спокойно. Едва-едва забрезжил рассвет, мы забросили хутор, где ночевали, и рассеялись по длинному оврагу, заросшему высоким, но уже выгоревшим бурьяном. Сперва началась сильная канонада там впереди, где видно зарево пожара, а потом послышалась стрельба ближе, на наших флангах.

— Немцы пытаются отбросить наши части, — докладывает генералу взволнованный Лазаренко, прибежавший от связистов. — Три новые дивизии перебросили они сюда и целый авиационный корпус.

Петров отдает необходимые распоряжения, и мы с ним уезжаем на НП командующего фронтом.

Еще при нас Михайлов отправился в свои роты, а по пути должен был побывать у полковника Брынзова и получить указания, продолжать ли разминирование или, если обстановка потребует, наоборот, закрыть минами сделанные проходы.

В начале пути генерал был весел, шутил, а потом замолчал: мы застряли в хвосте длинной автоколонны. В это время нас обстреляли свои истребители. Летчики сделали над колонной два захода, и, как мы им ни махали руками, фуражками, мол, смотрите, свои же, они, приняв автоколонну за вражескую, продолжали обстреливать.

После этого настроение у Ивана Андреевича испортилось. Когда подъехали к НП, там уже никого не застали.

— Все ясно, — задумчиво говорит он, глядя на опустевшие блиндажи, неплохо замаскированные саперами Кувакина, — наши войска отходят. Опять, значит, сидеть нам за этим Миусом... а соседи, вот увидите, будут наступать.

— Но это же и хорошо, Иван Андреевич. Вы сами недавно радовались тому, что помогаем соседу.

— Хорошо-то хорошо, а сидеть на месте вот так надоело, — и генерал с ожесточением провел рукой поперек горла. — Думал я, что не сегодня-завтра и мы в Амвросиевке будем, цементом подживемся, а вышло как в той пословице: «Человек предполагает, а бог располагает»... А сейчас быстрее к себе.

Когда мы подъезжали к штабу фронта, Иван Андреевич как бы невзначай сказал мне:

— Аралов твой просится в Москву...

— Давайте отпустим на недельку.

— Согласен, — сказал Петров, прощаясь, — пускай едет.

Разрешением на поездку в Москву Аралов сумел воспользоваться с большим опозданием.

События на фронте развивались так быстро и напряженно, что ни о какой поездке и думать не приходилось.

Вслед за крупнейшим сражением на Курской дуге, за которым мы следили, затаив дыхание, особенно в первые дни, когда немецкая танковая армада наступала, пытаясь пробиться сквозь боевые порядки советских войск, последовал наш отвлекающий удар юго-западнее Ворошиловграда. Затем вновь началась подготовка и само наступление на Миусе, который наконец окончательно был преодолен. Буквально в течение одной недели войска Южного фронта полностью очистили Донбасс.

Наступление развивалось настолько стремительно, что, оставляя Таганрог, немцы не успели разрушить его. Этот небольшой город на Азовском море, в котором родился Антон Павлович Чехов, полностью уцелел.

Кое-кто из командиров вначале предостерегал, что немцы нас задержат в оперативной глубине и главным образом на заранее подготовленном рубеже вдоль реки Кальмиус. Преследуя фашистов по пятам, наши войска не дали им возможности задержаться на этой линии — и в середине сентября бои развернулись в Запорожской области.

В доброе, довоенное время сейчас здесь шла бы уборка урожая — кукурузы, подсолнечника, свеклы. Но теперь перед наступающими войсками раскрылась печальная картина: земля всюду заросла травой и сорняками. В городах Донбасса жизнь также почти парализована. Заводы и шахты разрушены, дома сожжены.

— Сколько же нужно будет вложить человеческого труда, чтобы все это восстановить? — любопытствует Фомин, приделывая к гимнастерке новые полевые погоны.

— Восстановим, — успокаивает Борис Михайлов. — Сколько нужно будет людей, столько и пришлют. Ты что, думаешь, мужиков у нас мало осталось? А вспомни, что Лосев писал... в Москве их больше, чем до войны.

— Так это же в Москве, а в деревнях?.. Знаешь, Борис, я думаю над тем, как трудно будет после войны собрать снова всех на свои прежние места.

— А почему ты думаешь, что всем придется вернуться на свои прежние места? — спрашивает Михайлов. — Конечно, так теперь не будет. Ну, о тех, что окажутся в чужих странах и останутся в живых, позаботится наше правительство, чтобы их вернуть на Родину, а те, что на Востоке... разве ты думаешь, там будет им плохо? Вот, например, Ольга писала Аралову, что многие заводы и предприятия, эвакуированные в начале войны из Москвы, на Востоке обосновались навсегда.

Фомин, подумав, соглашается с доводами друга. Он достает свою гитару, берет несколько звучных аккордов и импровизирует новую песенку из кинофильма «Два бойца».

— Что и говорить, — улыбаясь, подшучивает над своим другом Михайлов, — в песне ты куда сильней, чем в философии.

— А ты в чем силен? — не вытерпев, спрашивает Фомин, откладывая в сторону гитару.

Борис молчит. Он видит, что тот, вспыхнув, готов наброситься на него. 

— Нет, ты все-таки отвечай, когда тебя спрашивают, — не унимается Фомин.

— Не понимаю, Саша, что ты пристал ко мне? Я к вам в гости на часок-другой приехал, а ты все свое, в чем, мол, твоя сила? Я сапер. Понимаешь, сапер, и в этом моя сила. Могу строить мосты, прокладывать дороги, воздвигать крепости, а потребуется — могу все к черту взорвать, да так взорвать, чтобы ни одной дощечки целой не осталось.

После этой тирады Фомин похвалил нашего старого товарища за гордые слова о своей трудной, опасной и одновременно очень интересной профессии военного инженера.

Михайлов, надев фуражку довоенного