Оставленные - Том Перротта

Он просит, чтобы ты не утруждала себя, говорили ей Фолки. Хочет, чтобы ты хорошо питалась и отдыхала побольше.

– Тут идти-то десять минут, – сказал Том. – Укутайся и все.

Ответить Кристина не успела. Из кухни прибежала Марселла Фолк, в полосатом переднике, с тарелкой печенья в руке, которую она несла на ладони как поднос.

– Овсяное печенье с изюмом! – пропела Марселла Фолк, подходя к дивану. – Кто-то его очень любит!

– Объеденье. – Кристина взяла с тарелки одно печенье, откусила его. – М-м-м. Теплое, вкусное.

Марселла поставила тарелку на журнальный столик. Выпрямляясь, она глянула на Тома с выражением притворного удивления, словно не знала, что он в комнате, словно она не подслушивала все время.

– О… – У нее были короткие темные волосы, зоркий взгляд и жилистая фигура женщины пятидесяти с чем-то лет, увлекающейся йогой. – Собрался куда-то?

– Пойду прогуляюсь. Может, и Кристина составит мне компанию.

Марселла оживилась, пытаясь скрыть тревогу.

– Тебе что-то нужно? – спросила она Кристину елейным голоском. – Том, я уверена, с радостью выполнит твое поручение.

Кристина покачала головой.

– Мне ничего не нужно.

– Думаю, ей не мешало бы воздухом свежим подышать, – заметил Том.

Марселла пришла в замешательство, словно впервые слышала о таком понятии, как «свежий воздух».

– Так мы окно откроем, – сказала она.

– Не надо ничего открывать. – Кристина притворно зевнула. – Я немного утомилась. Пожалуй, подремлю чуток.

– Чудесно! – На лице Марселлы отразилось облегчение. – Я разбужу тебя в два тридцать. В три твой личный тренер придет, займется с тобой гимнастикой.

– Гимнастика – это хорошо, – согласилась Кристина. – А то я в толстуху превращаюсь.

– Глупости, – решительно заявила Марселла. – Ты прекрасна.

В этом она права, подумал Том. Теперь, когда у Кристины появилась крыша над головой и она правильно питалась, она набирала вес и хорошела с каждым днем. Лицо ее разрумянилось, тело наливалось, приобретало плавную грациозность. Груди по-прежнему были небольшие, но округлились и налились, и порой он не мог оторвать от них глаз, смотрел, как загипнотизированный. И, когда бы она ни находилась поблизости, ему так и хотелось протянуть руку и погладить ее живот, и он лишь усилием воли сдерживал свой порыв, хотя Кристина вряд ли рассердилась бы. Она спокойно относилась к прикосновениям Тома. Порой даже хватала его руку и клала на свой живот, прямо поверх ребенка, чтобы он почувствовал, как тот шевелится в ней – маленькое существо, медленно кувыркающееся, слепо плавающее в своем пузыре. Совсем другое дело, если трогать и гладить ее живот без разрешения, будто ее тело – общественное достояние, как это постоянно делали Фолки. Закрыв глаза, они мечтательно ворковали над ребенком, словно преисполненные гордости бабушка с дедушкой, и, на взгляд Тома, это было оскорбительно.

Он направился к выходу, устояв перед искушением по пути схватить с тарелки печенье.

– Может, все-таки обуешься? – предложила ему Марселла. – Терренс, я уверена, найдет для тебя лишнюю пару ботинок.

– Обойдусь. Мне и так хорошо.

– Счастливо, – крикнула ему вдогонку Кристина. – Передавай от меня привет хиппи.

* * *

День был сырой и серый, но не слишком холодный для февраля. Том шел на восток, в сторону улицы Брэттл, стараясь не думать о ботинках, которые он мог бы одолжить у Терренса Фолка. Если они такие же, как его куртка или невесомые, но потрясающе уютные перчатки, значит, в них хоть в суровую антарктическую экспедицию отправляйся. Обычный зимний день с такой обувью нипочем. Даже не нужно смотреть, куда в ней ступаешь.

Но нет, насмехался над собой Том, лавируя между лужами на Эпплтон-стрит. Я предпочитаю преодолевать трудности.

Хорошо хоть на нем сланцы есть. Единственная «обувь», которую позволялось надевать «босоногим» Новой Англии, когда на земле лежал снег. Не сапоги, не туфли, не кроссовки, не даже сандалии – только самые обыкновенные резиновые сланцы. Лучше, чем ничего, но толку от них не много. Недавно он видел парочку чудиков, которые поверх сланцев нацепили пластиковые пакеты, закрепив их резинками на лодыжках, но в районе Гарвард-сквер такую модификацию не-обуви презирали.

В Калифорнии «босоногие» часто утверждали, что со временем босые ноги грубеют и становятся «как туфли», но в Бостоне в это никто не верил, по крайней мере, зимой. Действительно, через несколько месяцев ходьбы босиком подошвы ступней твердеют, но пальцы ног к холоду никогда не привыкнут. И неважно, что на тебе надето, – если пальцы коченеют, все остальное тоже мерзнет.

Но чего теперь ныть-то, думал Том, если страдает он по собственной воле и без всякой на то необходимости. Свою миссию он завершил, доставил Кристину целой и невредимой к месту ее нового проживания, в уютный дом, к великодушным людям, которые обещали заботиться о ней, пока мистер Гилкрест не утрясет свои разногласия с законом. Ничто не мешало Тому смыть со лба свою мишень, сунуть ноги в какую-нибудь обувь и жить дальше. Но он почему-то медлил.

Вот Кристина, та не колебалась. В тот же вечер, как они прибыли к Фолкам, она после ужина закрылась в ванной и долго стояла под горячим душем. Когда вышла оттуда, лоб у нее был чистый, лицо порозовевшее, радостное, словно она смыла под душем, как кошмарный сон, всякие воспоминания о дороге. С тех пор она слонялась по дому – подновленному коттеджу в викторианском стиле, расположенному на Фэйеруэзер-стрит – в хлопчатобумажной одежде для беременных. Поскольку Кристина несколько месяцев скиталась босиком по сырой земле в любую погоду – в жару и холод, в дождь и снег, – ее ноги находились в плачевном состоянии, и Фолки, для того, чтобы привести их в порядок, пригласили к ней корейскую педикюршу. Правда, во время процедур Кристину заставляли надевать маску, чтобы защитить ее и ребенка от вредных испарений. Ее также навещали массажист, стоматолог-гигиенист, диетолог и медсестра-акушерка, которой предстояло помочь Кристине разрешиться от бремени во время, как все надеялись, домашних родов.

Все эти специалисты слыли верными последователями святого Уэйна и к Кристине относились, как к особе королевской крови, будто чистить ее ногти и снимать камень с ее зубов для них была редкая честь. Особенно раболепствовали перед Кристиной Терренс и Марселла. Когда она первый раз переступила порог их дома, они буквально упали ей в ноги, кланяясь так низко, что чуть лбы не порасшибали. Кристина была довольна тем вниманием, что ей оказывали, с радостью вернулась к своей прежней роли: она – Жена Номер Четыре, Особенная, Избранный Сосуд мистера Гилкреста.

Для Тома все было иначе. Находясь в окружении истинных приверженцев святого Уэйна, он только острее сознавал, что сам больше не принадлежит к их числу и не может перевоплотиться в свое прежнее «я». Этап его жизни, связанный со святым Уэйном, был завершен, новый еще не наступил, и он понятия не имел, что это будет. Может быть, потому он не спешил сбрасывать с себя свою личину: имидж ненастоящего «босоногого» – это все, что у него осталось.

Однако на то существовали и другие причины. В дороге он был счастлив, счастливее, чем сам понимал в то время. Путешествие было долгим, порой опасным и мучительным – в Чикаго их ограбили, угрожая ножом; на западе Пенсильвании они попали в снежный буран и чуть не замерзли до смерти, – но теперь, когда оно подошло к концу, ему не хватало адреналина, которым был полон их путь, и той близости, что возникла между ним и Кристиной в дороге. Они были хорошей командой, лучшими друзьями и тайными агентами, импровизировали, продвигаясь по континенту, изобретательно преодолевали препятствия, что вставали у них на пути.

Маскировка, которую они выбрали, сослужила им хорошую службу; они и предположить не могли, что она им так здорово поможет. Всюду, куда они прибывали, им встречались местные «босоногие», принимавшие их, как родных: кормили, подвозили, зачастую устраивали на ночлег. В Харрисберге Кристина заболела, и они на три недели осели в обветшалом доме близ капитолия штата, где обитала коммуна «босоногих», ели рис и бобы из общего котла, спали вместе на кухонном полу. Любовниками они не стали, но пару раз были близки к тому – по утрам, когда просыпались в объятиях друг друга и несколько секунд приходили в себя, вспоминая, почему этого делать было нельзя.

В дороге они редко говорили о мистере Гилкресте. По мере того, как недели шли, тот превращался в абстракцию, во все более расплывчатый образ из прошлого. Бывали дни, когда Том вообще о нем не вспоминал, а Кристину невольно представлял своей девушкой, которая вынашивает его ребенка. Он воображал, что они трое – одна семья, скоро поселятся где-нибудь и начнут строить совместную жизнь.

Это мой долг, говорил он себе. Я должен о них заботиться.