ОНО - Стивен Кинг

«Представляете, множество голосов. Они гудели одновременно, — сообщил мне старик. У него была своя бензоколонка на Канзас-стрит, и говорил он со мной в перерывах во время работы и скорее, прихрамывая, спешил заправлять баки, проверял масло на счетчиках и вытирал ветровые стекла машин. — Жена рассказывала, что хоть и была напугана, но сразу окликнула странные голоса. Склонившись над раковиной, она прокричала в водосточную трубу: «Кто вы, черт побери? Как вас зовут?» И голоса, представляете, ей ответили. Так она потом уверяла. Среди этого ворчания, лепета, визгов, воя и хохота — чего только оттуда не слышалось! — вдруг раздался слово в слово ответ бесноватого Иисусу Христу: «Имя нам легион». Жена потом года два не подходила к кухонной раковине. И все это время я после двенадцати часов работы, когда горбатился здесь на бензоколонке, придя домой, мыл эту чертову посуду».

Он налил себе пепси из автомата и принялся пить, стоя у входа в контору, — семидесятилетний старик в выцветшем рабочем комбинезоне, изборожденный морщинами от уголков глаз до подбородка.

«Вы, верно, думаете, что я того, не в своем уме, — произнес он. — Но я вам еще не то скажу. Вы только выключите эту штуковину. Что она крутится!»

Я выключил магнитофон и улыбнулся.

«Если принять во внимание все то, что довелось мне услышать за последние два года, вам придется немало потрудиться, чтобы доказать, что вы сумасшедший», — возразил я.

Старик улыбнулся в ответ, но в улыбке его не было ни намека на юмор.

«Так вот, как-то раз я мыл как обычно посуду — было это осенью 1958 года, после того, как все эти голоса угомонились. Жена была наверху в спальне и уже спала. После гибели Бетти — она ведь была у нас единственным ребенком, больше детей нам Господь не дал, — после ее смерти жена большую часть свободного времени спала. Так вот, вытащил я затычку из раковины — вода начала стекать. Знаете, звук бывает, когда мыльная вода идет в трубу? Такое причмокивание раздается. Вот и тут чмокает-чмокает, но я об этом не думаю: думаю, надо бы выйти наколоть в сарае лучины. И только этот звук прекратился, я услышал в трубе голос дочери. Голос Бетти. Ее смех! Ее смех доносился из темноты канализационной трубы. Но смех был какой-то визгливый. Как будто она кричит. Смеется и визжит. Никогда не слышал ничего подобного. Может быть, мне это просто померещилось. Не знаю… Не думаю…»

Он вскинул глаза, и мы обменялись взглядами. Свет, падающий в комнату сквозь грязные стекла, еще более старил моего собеседника, отчего он казался древним старцем. Помню, как у меня похолодело внутри от его взгляда.

«Думаете, вот заливает, да?» — спросил старик. В 1957 году ему было около сорока лет. Старик, которому Бог даровал единственное чадо — дочь Бетти Рипсом. После Рождества Бетти нашли обмороженной на Джексон-стрит. Живот у нее был распорот, а внутренности выворочены наружу.

«Нет, — сказал я. — Вы не заливаете, мистер Рипсом».

«Я вижу, вы тоже не лукавите, — с некоторым удивлением проговорил он. — По лицу вашему вижу».

Думаю, он намеревался рассказать мне еще что-то, но в этот момент позади нас просигналила машина, подкатившая к бензоколонке. Когда раздался гудок, мы оба вскочили, я слегка вскрикнул. Рипсом заковылял к машине, вытирая на ходу руки. Когда же он возвратился, то посмотрел на меня так, будто я был какой-то сомнительный субъект, только что забредший с улицы. Я попрощался с ним и вышел.

Ивс и Баддингер сходятся в оценках еще в одном: в Дерри действительно не все ладно, да и всегда было неладно.

В последний раз я встретился с Альбертом Карсоном буквально за месяц до его смерти. Горло у него разболелось еще сильнее, и он мог говорить только шепотом.

«Все еще пишете историю Дерри, Хэнлон?» — спросил он.

«Да, все еще ношусь с этой идеей», — ответил я, хотя, конечно, я никогда не намеревался браться за такую капитальную работу, и мне кажется, он об этом догадывался.

«У вас уйдет на это лет двадцать, — прошептал Карсон. — И никто не будет читать ваш труд. Никто не захочет его читать. Бросьте вы это дело, Хэнлон. — Он помолчал немного, потом добавил: — А знаете, Баддингер покончил жизнь самоубийством».

Разумеется, я об этом знал, ведь люди многое болтают, и я научился слушать. Статья в газете «Ньюс» упоминала о его смерти как о несчастном случае при падении. Но «Ньюс» не посчитала нужным упомянуть, что Баддингер упал с унитаза, причем на шее у него была петля.

«Вы знаете про цикличность?» — спросил я и посмотрел на него с удивлением.

«О да, — прошептал Карсон. — Знаю. Цикл в двадцать шесть — двадцать семь лет. Баддингер тоже знал. Многие из старожилов знают, хотя они об этом ни за что не скажут, даже если вы напоите их допьяна. Бросьте вы это дело, Хэнлон».

Он протянул руку с отросшими ногтями, похожую на когтистую птичью лапу. Взял меня за запястье — и я почувствовал по его горячей руке, что все его тело разъедает рак, не щадя ни одной живой клетки: Альберт Карсон был уже не жилец на этом свете, он медленно угасал.

«Майкл, — произнес он, — нечего вам ввязываться в это дело. Здесь в Дерри оно кусается, и еще как! Плюньте вы на него».

«Я не могу».

«Тогда берегитесь! — предостерег он. Умирающий старик внезапно посмотрел на меня глазами ребенка. — Берегитесь!»

Дерри.

Город, где я родился.

Я родился в деррийском роддоме, пошел в деррийскую начальную школу, затем в неполную среднюю на 9-й улице, затем в среднюю. Поступил в Мейнский университет. «Это, конечно, не Дерри, но рядом, рукой подать», — как говорят старожилы. Окончив университет, вернулся в Дерри и стал работать в городской публичной библиотеке. Я провинциал из маленького городка и живу, как многие миллионы людей, провинциальной жизнью.

Но…

Но:

в 1879 году партия лесорубов обнаружила останки своих предшественников, зимовавших в заснеженном лагере в верховьях Кендускига, на краю Пустырей, где мы играли в детстве. Их было девять, тех лесорубов, и все их тела оказались порубленными на куски. Отрубленные головы валялись в стороне, не говоря уже о конечностях — руках и ногах. К стене хижины был прибит гвоздем пенис одной из жертв.

Но:

в 1851 году Джон Марксон отравил свою семью ядом, а затем сложил тела кругом, сам сел посредине и съел… бледную поганку. Его предсмертные муки продолжались, по-видимому, долго. Городской констебль, обнаруживший трупы, написал в протоколе, что поначалу ему показалось, будто мертвое лицо Джона ухмыльнулось ему. Так и было написано: «У Марксона ужасная улыбка на побелевшем лице». Улыбка на побелевшем лице объяснялась тем, что рот у него был набит кусками бледной поганки. Марксон продолжал поедать гриб, даже когда у него начались предсмертные судороги.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});