В тайге стреляют - Юрий Шамшурин

— Через полчаса заработает наша артиллерия! — воодушевленно сказал он. — Поглядим, как понравится это белякам...

Увязая по колена в снегу, Назарка шагал в цепи красноармейцев. Назарка знал, что скоро будет бой, поднимется стрельба, но ничего особенного в этом не находил. Его хотели оставить в обозе, однако Назарка так ухватился за отца и так умоляюще смотрел на командира, что Пешкин, поколебавшись, разрешил ему принять первое боевое крещение... Запыхавшийся командир догнал цепь, уже спустившуюся с приречного взлобка.

— Без команды огня не открывать! — предупредил он.

В это время откуда-то, как показалось Назарке, из-под земли, раскатисто ухнуло. У станка конусом выметнуло вверх яркое рыжее пламя и донесся приглушенный тяжелый удар. Назарка инстинктивно поймал за руку отца.

— Пушки это наши, — спокойно пояснил Тарас. — Не робей, парнище!

Языки пламени скакали вокруг станка и точно молотом по железу било: бум!.. бум!.. Пешкин заметил Назарку, дружески помахал ему. Командир был без шапки, полы полушубка заткнуты под ремень.

— Да, трудное у него начало жизни! — громко сказал он. — Но ничего, дальше легче пойдет. Почин мы сделали.

Канонада усиливалась. Хлестали по юртам пулеметные очереди. Красноармейцы с винтовками шли на врага.

Над землей вполнеба занималась заря. И тучи, казалось, приостановили свой неторопкий бег, приветствуя наступающий день.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

— Так, так! Назаркой, значит, зовут. Хорошее имя!

Назарка улыбнулся, сглотнул слюну и только после этого кивнул, переступив с ноги на ногу. Шапку он держал в руках, машинально выщипывал из нее волосинки и отряхивал их с кончиков пальцев.

Перед ним за длинным столом сидел пожилой усатый мужчина. На висках и возле глаз его густой сеткой собрались мелкие морщинки. Лицо вытянутое, щеки впалые, словно человек долго голодал. На скулах яркие кружочки, будто по ягоде бруснички раздавили. Черные взъерошенные брови срослись вплотную над переносицей. Комиссар смотрел на паренька, почесывал мизинцем кончик длинного заострившегося носа и улыбался. Цвет глаз у него был какой-то особенный, непривычный для Назарки — будто льдинки, подсвеченные закатным солнцем.

«Самый большой начальник со мной говорит!» — с уважением подумал Назарка.

— Чего это я! — спохватился вдруг комиссар и выразительно показал на табурет. — Сюда вот садись!.. Стоя ворона не скараулишь.

За последнее время Назарке столько довелось пережить, испытать, увидеть, что при одном лишь воспоминании о недавнем у него начинала кружиться голова... Убитые мать и сестренки, незнакомые люди с красными звездами на шапках, грохот пушек и всплески пламени от разрывов снарядов, бегущий отец с занесенной для удара винтовкой, мигающие совсем близко огоньки пулемета и распластанный на снегу человек с неестественно запрокинувшейся головой — все перемешалось в каком-то беспорядочном клубке. Порой Назарке казалось, что он видит странный сон и никак не может проснуться. Опять же — какой тут сон? Перед ним большой начальник—комиссар Чухломин. Над карманом гимнастерки какой-то значок, через плечо перетянут узенький блестящий ремешок с пряжкой. Когда комиссар говорил, под подбородком его подскакивал большой острый кадык.

— Значит, отец с красными теперь! Слышал. Молодец! Добровольно вступил. Другим пример подал. В наших рядах якутов пока не очень-то много.

— Я сначала не знал, что к нам красные чаевать заехали. Откуда знать? Отец погостить пришел от Павла — страшно испугался. Задрожал, будто мокрый щенок. А красный не тронул его. Долго они толмачили — забыл даже, сколько трубок табаку тогда выкурили. Потом отец сказал: «Ладно, я с вами поеду, узнаю — где настоящая правда!» Он ушел, а Павел выгнал нас из юрты, ругал всяко-разно, в камелек плевал... Потом...

Назарка опустил голову и замолчал. Дышать стало трудно. Комиссар тоже помрачнел, подпер подбородок ладонью и вздохнул.

— Слышал, мальчик мой, о вашем горе, — тихо произнес он, и в глазах его точно погасли солнечные лучики. — И ты расти беспощадным к врагам!

Просторный дом полнился приглушенными людскими голосами, топотом, шарканьем подошв. Беспрерывно хлопали двери, вразнобой скрипели половицы. Слышались невнятный говор, отдельные выкрики и смех. В комнате было тихо. Вдоль голых щелястых стен рядками вытянулись широкие скамьи. Сиденья их блестели от долгой службы. На стене висела большая разноцветная карта. Красным и синим на ней были обозначены различные кружочки и стрелы.

Внимание Назарки привлек портрет. Немолодой мужчина с доброй улыбкой на губах, слегка прищурившись, смотрел, похоже, прямо на него. У мужчины были небольшие усы и бородка клинышком. Козырек кепки задорно вскинут кверху. Назарке даже представилось, будто человек этот вот-вот дружески подмигнет ему и скажет такое интересное, веселое, что и ему, Назарке, тоже станет хорошо.

Начальник встрепенулся, отодвинул от себя закапанную чернильницу и ручку.

— Отец твой с отрядом Пешкина к Якутску ушел. Там опять дело усложнилось, — понизив голос, произнес он, и в груди его что-то тоненько пискнуло. — А вот с тобой, честное слово, не придумаю, что делать. Ума не приложу — куда пристроить?.. Сам понимать должен, время какое сейчас беспокойное. Очень беспокойное! — подчеркнул он, и в груди его уже не пискнуло, а взбулькнуло.

Назарка вспомнил слово, которое дал над матерью и сестренками. Слово то слышали отец, командир красного отряда товарищ Пешкин, Тарас и другие красноармейцы. Неужели комиссар считает Назарку маленьким и неразумным? Назарка ведь уже побывал в настоящем бою, когда прорывались к реке через станок, занятый белобандитами. И никто не скажет, что молодой боец Никифоров перетрусил или отстал от остальных.

Назарка шагнул к столу, сжал кулаки и напористо сказал:

— Я буду против тойонов, против богачей воевать! За мать, за сестренок мстить надо! Павлу мстить буду! Слово такое людям дал... Наши якутские старики говорят: «Заветное слово — нерушимо!» Никак нельзя отступиться!

Чухломин скрыл в усах невольную улыбку. Вид у Назарки был воинственный. Давно не стриженные волосы торчали в стороны, будто еловые колючки. На лбу обозначилась прямая, как линейка, морщина. Сбычившись, он смело, неуступчиво смотрел на комиссара.

— Милый ты мой! — участливо произнес Чухломин. — Да кабы война была вроде детской забавы! Маловат ты еще... И куда пристроить? — Он вдруг закашлялся, и лицо сразу приобрело нехороший желтоватый оттенок. Начальник уронил голову на стол и затрясся, издавая хриплые лающие звуки. Потом долго сидел неподвижно, одной рукой сжимал подбородок, другой вытирал со лба пот. Дышал он, словно загнанная лошадь. — Ну, да ладно! Чуешь, белые все ближе к городу подбираются. Некогда с тобой заниматься будет. Оставить на чьем-либо попечении... Идет, быть тебе воспитанником Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Только вот винтовка, пожалуй, будет тяжеловата...