Империя депрессии. Глобальная история разрушительной болезни - Джонатан Садовски

class="a">[610]. Дженни Диски однажды отправили спать с голым отцом, также она подвергалась сексуальному насилию со стороны матери[611]. Дженни также приводит наглядный пример того, что такое «быть невидимым»: она однажды наткнулась на мать в психотическом состоянии, и та в буквальном смысле ее не узнала[612]. Дафну Меркин била злобная няня, нанятая ее матерью; и она недоумевала, как мать могла доверить ее подобному человеку[613]. Мать Лорен Слейтер вечно сильно тревожилась и беспокоилась; порой она хлестала дочь по щекам, а иной раз с явным неодобрением сильно терла руками по едва наметившейся груди дочери-подростка[614], а однажды заставила дочь выпить моющее средство[615].

В научно-исследовательской литературе подобные вещи весьма отстраненно называют «жизненными обстоятельствами».

Тело и биология

Чисто биологическое объяснение болезни кажется пресным и однобоким. Работы Артура Фрэнка и других профильных специалистов в последние десятилетия демонстрируют, что для страдающих серьезной болезнью жизненно важно создать о ней нарратив. Но биология ограничена, и не только тем, что не учитывает психологический и социологический аспекты, а еще потому, что сама по себе не ясна. Больные раком люди могут точно знать свои канцерогенные факторы, а могут и не знать их вовсе. Однако они могут изучить достоверные факты о росте раковых клеток, потому что об этом существует множество общепринятых научных фактов и теорий. Нарратив же страдающего депрессией всегда будет иметь хаотическое свойство, поскольку любые размышления о причинах заставят больного увязнуть в болоте неустойчивости научных знаний.

Биология все-таки важна в контексте депрессии, и не только по причинам клинического толка. Тогда как сами по себе биологические объяснения ограничены, они помогают интерпретировать чувственное восприятие депрессии.

Телесные воплощения депрессии реальны, но для некоторых они становятся неожиданным сюрпризом. Поэтому, когда люди говорят о «расстройствах настроения», они часто упускают из виду телесные проявления болезни. Салли Брэмптон задается вопросом: «Почему они называют это „психическим“ заболеванием? У меня болит не только голова, я ощущаю боль везде: особенно в горле и в сердце». А еще она была поражена, когда обнаружила у себя еще одно физическое проявление болезни в виде постоянного напряжения в руках и ногах[616]. Социолог Дэвид Карп, собиравший рассказы о депрессии наряду со своим собственным, поместил их в книгу под названием «Говоря о грусти» (Speaking of Sadness, 1996), где попытался дать определение телесности депрессии, что оказалось весьма непросто, поскольку ее проявления, казалось, постоянно возникали в разных местах: «ком» в горле при сильных переживаниях или скорби, боли в груди, с трудом размыкающиеся веки, ощущение сдавленности в голове, «грустные» щеки, трясущиеся руки и ноги[617]. Большая часть описаний физических ощущений варьируется от тупой одеревенелости до исступленных мучений. Описание чувственного восприятия депрессии, данное Мери Нана-Ана Данкуа, производит противоречивое впечатление:

Депрессия захватывает слои, текстуры, звуки. Порой депрессия легко, как перышко, касается поверхности моей жизни облачком пессимизма. Другой раз она приходит постепенно, точно ОРВИ или шторм, всякий день обнаруживая новые симптомы до тех пор, пока я окончательно не утону в ней. Чаще всего, в наиболее поверхностном, соблазнительном смысле, она мягкая и заманчивая. Она как бархатное поле, готовое принять меня в свои объятия. Громкая и головокружительная, зовущая теноров и хриплое сопрано мыслей, непроходящую грусть и ощущение грядущей беды[618].

Гендер

Биологическая эпоха депрессии по-разному может влиять на мужчин и женщин. В мемуарах на удивление мало откровенных рассуждений на гендерную тему. Вероятно, авторы убеждены, что могут говорить лишь за себя и не допускать социальных обобщений. Трейси Томпсон считает, что мужчины и женщины болеют депрессией поровну, но женщины чаще попадают в статистику, потому что больше настроены на поиск лечения. В книге «Фамильное серебро» (The Family Silver, 2004) Шерон О’Брайен подозревает, что проблема женщин в том, что существует социальное ожидание, что те должны быть хорошими[619]. Мысль такова: если от женщины ждут, что она всегда будет хорошей, то, что случится, если вдруг ей вздумается разозлиться, что, по сути-то, неизбежно? По всей видимости, придется держать гнев внутри. Дафна Меркин считает, что хотя чаще страдают депрессией женщины, пишут о ней преимущественно мужчины. Не уверен, что это так. Ее замечания относительно содержания мемуаров куда убедительнее: она считает, что мужчины реже пишут биографические подробности и чаще склонны считать, что их депрессия имеет биологические корни. «То есть мужчины хитро придумали, как обходить намеки на моральное падение, сопутствующее психическим болезням, равно как и более конкретное порицание потаканию своим слабостям, приписываемому углубленным описаниям болезни, – попросту приписывая его воздействию внешних сил»[620].

Прикованный к постели

Депрессия буквально вызывает у вас неподвижность. В книге «Когда корни тянутся к воде: личная и естественная история меланхолии» (Where the Roots Reach for Water: A Personal and Natural History of Melancholia, 1999) Джеффри Смит пишет: «Кажется, жизненные соки утекают сквозь невидимую брешь, – и добавляет: руки и ноги страдающего меланхолией тяжелеют, а на кровь, кости и мышцы разом налипает что-то вязкое»[621]. Особенно это чувствуется во время сна. Элизабет Вурцель снилось, что ее одолел паралич, а после пробуждения она в прямом смысле не могла встать с постели. Джиллиан Марченко писала о «тяжелых, точно бетонные блоки» ногах, когда она пыталась встать с постели[622].

О сне в мемуарах говорится довольно много: спят долго, мало или вообще не спят. Длительность пребывания в постели имеет множество значений и мотиваций. Частью их является физическая усталость и бесконечная апатия. Салли Брэмптон пишет о «нырке под одеяло»: как она пряталась в кровати, не отвечая на звонки, отвергая все приглашения; так выглядит та самая добровольная социальная изоляция меланхолика, известная еще с античных времен[623]. Для Шерон О’Брайен перспектива сна и снотворного означала передышку от мучительного бодрствования[624]. У Брюса Спрингстина, с его легендарным сценическим драйвом, был депрессивный эпизод, когда под грузом непрошеных мыслей и неумолчного беспокойства он не мог подняться с постели:

Мне было неудобно делать все. Стоять… ходить… сидеть… все вызывало приступы необъяснимой тревоги… Все, что меня ожидало, – злой рок и дурные знамения, укрыться от которых можно было лишь во сне. Если я не смогу работать, как я буду кормить семью? Если я так и буду прикованным к постели? Кто я вообще, черт возьми, такой? Ты чувствуешь, как истончается твое самосознание[625].

Состояние прикованности к кровати может казаться чрезмерным – вплоть до недобровольного. Тем не менее те, кто страдает