Подкова на счастье - Антон Юртовой

приобщиться, подойдя к поющим. Я отмечал различие в исполнении, когда люди пели на ходу или где-либо усевшись. Также любопытными были акценты в пении в дневное и вечернее время, на морозном воздухе, с устатку, в обстановке сдержанного, тихого душевного расположения или вызывающего, резвого удальства и подъёма.

Долго пребывая в одиночестве и вынужденно замыкаясь в себе, я не избежал закономерного в таких обстоятельствах укрепления во мне смущённости, черты довольно коварной, если иметь в виду стержневое в самом себе.

Мне казалось, что при всём моём восторженном отношении к поющим, к пению как увлекательному процессу, где находилось место и потребности в сочинительстве, сам я войти в этом мир остерегаюсь и вряд ли смогу, по крайней мере так, как бы того мне хотелось… Участие не исключено, однако дело может ограничиться лишь любовью, привязанностью, хотя и прочной, добросовестной и долговременной.

Мне об этом, кстати, говорила и мама, умевшая вовремя замечать во мне те или иные индивидуальные задатки или несовершенства. Я не нашёл что возразить ей по данному поводу сразу, так как не согласился с нею, вознамерившись и в этой деликатной проблеме попробовать испытать себя.

Правда, пришлась такая проба на период уже более позднего моего детства, но что я решусь на неё, я, кажется, твёрдо знал уже и много раньше. Здесь нахожу нужным упомянуть о ней, дабы не прерывалась общая нить этого моего повествования.

Запомнив некоторые мелодии и слова к ним, я взялся спеть их дома наедине. Потом ещё. Слух, казалось, не подводил меня, но с голосом выходило плохо. Так же обстояло дело с сочинительством. Поупражняться я выходил в сад, в отдалённые пустыри, чтобы остаться кем-нибудь не обнаруженным и не пристыжённым.

Будь возможным поучиться у кого-то опытного и грамотного, я бы наверное очень скоро признал свою несостоятельность. Но по этому пути я не пошёл, продолжая тайные свои занятия, правда, упражняясь в них всё реже.

К тому, чтобы дело не заводить в окончательный тупик, меня подтолкнула встреча с бродячим скрипачём, невесть как оказавшимся в нашей деревне.

Это был худощавый, измождённый мужчина, старик, одетый во всё поношенное, с интеллигентной бородкой. Я как раз был дома и голосом «нащупывал» мелодию к некоему известному стихотворению, когда услышал его игру. Музыкант энергично двигал смычком, стоя под двумя рослыми берёзами у входа в наш двор, перед находившейся возле них скромной дощатой скамеечкой на два места.

Берёзы были с надрезами, по́низу которых крепились жестяные желобки – для забора сока. Стоял жаркий день середины апреля – самая пора для выделения этого прекрасного напитка. Сок поступал в небольшую банку на подставке. Скрипач, возможно, слышал, как я упражнялся, но когда я выглянул из калитки и он увидел меня, он несколько растерялся, как испивший без разрешения содержимого банки, – она, о чём я знал, должна бы наполниться уже под края, но – была пуста.

Прервав игру и указывая на опорожнённую посудину, маэстро весьма вежливо извинился и как бы в искупление своей совершенно мелочной по деревенским понятиям провинности, не спрашивая меня, снова задвигал смычком.

Это была игра настоящего вдохновения, когда торжество звуков музыки органически сливалось с мастерством и убеждениями исполнителя и значимостью играемого сочинения.

Со своей стороны и я чувствовал себя как бы застигнутым врасплох: ведь до того мне не приходилось слышать скрипичного исполнения вживую, а музыка была такой энергичной и красивой, что я сразу покорился ей, уйдя в себя.

Тратя буквально мгновения на переходы к другим пьесам, он сыграл подряд ещё несколько вещей, на мой взгляд, столь же изумительно роскошных и покоряющих.

Он и в самом деле слышал, как я упражнялся в избе. Удерживая в одной руке инструмент, а в другой смычок и ловко управляя своими вопросами и моими пространными, сбивчивыми ответами на них, он как старому знакомому изложил мне своё впечатление от моих потуг.

Выходило примерно то же, что я слышал от мамы, только более обстоятельно отмотивированное. Он похвалил меня за старание и даже за то, что я изрядно не уверен в себе, так что это может замечаться посторонними, но – нисколько не стыжусь этой своей неуверенности. Упражнения же признал полезными в том смысле, что они связаны с моим ещё недостаточно зрелым возрастом и годятся как средство моего самостоятельного развития, более духовного, чем физического.

Столь откровенные и главное: уместные пояснения глубоко запали мне в душу. Нет, кажется, большего удовольствия в общении, как то, когда тебя понимают и при этом намерены помочь тебе от всего сердца.

Куда-то скрипач заспешил, и мы расстались. Отойдя от берёз, он прошёл по проезжей части улицы до переулка, который вёл к улице, параллельной нашей, где в одном строении размещались колхозная администрация и сельсовет, а вблизи, в другом, почти напротив – школа.

В мыслях мне, конечно, хотелось благодарить нечаянно объявившегося пришельца, который мог быть опытным учителем музыки. Во мне полыхало нечто, перестававшее быть закрытым и даже загадочным для меня, выражавшее процесс формирования меня как личности, в том его виде, когда в нём участвую не только я, но и другие.

Музыкант явно имел встречи в указанных местах, и теперь, опять направляясь туда, мог, вероятно, что-то сообщить там обо мне, о моей необычной или даже странной манере усовершенствования себя собственными силами – раз для этого недостаточны возможности обязательного государственного образования и воспитания…

Сведения такого рода могли быть по-особенному ценными прежде всего для моего уважаемого первого учителя, как педагога, в то время всё ещё продолжавшего вести учебные занятия и остававшегося директором учреждения; ведь это он на официальном уровне, в ограниченных условиях идеологизации школы, немало способствовал упорядочению во мне чувства личного достоинства и добротной житейской осмотрительности…

Замечания скрипача были тут неплохой добавкой: для меня они служили важным средством утвердиться в понимании прекрасного, не только в музыке, а всюду, где ему отводится своя ниша.

Нельзя было упустить шанс такого утверждения, поскольку речь в данном случае должна была заходить о соотношении прекрасного и свободы в нём, в разы усиливающей его воздействие на чувства… Того, как всегда, требовало само время: несмотря на гигантские трудности, оно диктовало свои альтернативы в познании свободы, пригодные в обстоятельствах неизбежных и нелегко предсказуемых общественных перемен, что особенно актуально при переходе от войны к миру…

Да, война завершалась, и теперь так же, как и в её тяжелейшие годы и дни становилось необходимым составить представление о смысле пережито́го, о принесённых безмерных жертвах, – насколько они могли соотноситься с лучшими