Подкова на счастье - Антон Юртовой

на виду у всех и притом довольно часто повторяемого.

Я был свидетелем, когда, мальчишки, обступив его с разных сторон, весьма усердно били его свежими прутьями, и он не отстранялся от ударов, но даже сгибался, подставляя спину, правда, раз за разом тихо и жалобно повторяя просьбу перестать бить его ни за что, будто не имея хотя бы малейшего намерения позвать кого-то на выручку или вырваться от экзекуции самостоятельно.

Подобное чудовищное издевательств проистекало, на мой взгляд, из распространённой в селе традиции воспитания мальчишек посредством ремня. К периодическим поркам привыкали, ещё когда война не выкосила взрослого мужского состава. Теперь традицию поддерживали мужчины, вернувшиеся с фронта покалеченными или приставшие ко вдовам, пришлые.

Помню, появился один из таких пришлых в избе на нашей улице, самой ближней к железнодорожному переезду, и вскоре свою дурную хватку наказывать за самые мелочные проступки он обрушил на двух детей вдовицы. Ребята находились примерно в моём возрасте, и я дружил с ними. Прорехи в их затасканных штанишках открывали на ягодицах отливавшие тёмной синевою следы жестоких избиений. Ребятам ничего не оставалось, как терпеть; как тут было противиться, они не знали…

Мною такие чудовищные экзекуции воспринимались как нелепость, – никакого оправдания я им не находил, тем более, что в нашей семье, рукоприкладство не использовалось ни в каком виде, в том числе при отце. Вызывало оторопь одно упоминание о порках ремнём.

Как бы следовало вести себя? Хорошо, что жизнь к тому не подводила, и однако же…

Не могу в связи с этим не упомянуть об одном просто страшном случае, произошедшем у подножия той самой сопки, где я учился спускаться на негнущихся лыжах.

Двое мальчишек, старший из которых уже выходил из подросткового возраста, неожиданно набросились на спустившегося со склона и упавшего их ближайшего соседа, чуть постарше их.

Упал он оттого, что озорники подставили ему под лыжи палки, которые держали в руках, резко приподняв их концами снизу. Наскочив на него и попинав ногами, они взялись за палки и, не давая поверженному подняться, принялись колотить ими по его спине. Тот переносил боль молча, предпочитая во избежание серьёзных увечий держаться руками за́ голову, а животом и грудью – прижиматься книзу. Было нанесено более двадцати ударов, и, когда истязание прекратилось, избитый, держась за спину, еле поднялся, пошатываясь, только слегка простонав…

Что там был за конфликт, мало кто знал. Для меня событие означало новое и существенное знание ребячьей среды, где следовало быть готовым к непредвиденному и почти грозному. Бывали ведь случаи, когда в драках кого-то серьёзно калечили.

Я понял, что надо научиться не допускать бессмысленного конфликта хотя бы с кем.

Это не тихое и жалкое уклонение при собственной вине, а желание вести себя достойно, пусть и при некоторых обидных наскоках на тебя. Устойчивость даст о себе знать, и тебя оставят в покое. А всё вместе это означало, что если ты готов конфликтовать, то не должен забывать о возможных встречных каверзах, подчас совершенно немотивированных. Строгая и постоянная предусмотрительность – лучшее, чем надо привыкать пользоваться и – не подставляться.

Склад моего характера, видимо, позволял мне удерживаться на этой прагматической позиции, как бы вопреки моим задаткам расслабляться, когда я получал очередную дозу впечатлений. Выходило, я узнавал себя со стороны, где я мог надёжно прикрываться и тем защищать себя. По крайней мере, будучи уже окрепшим по здоровью, я ни разу не искал повода с кем-нибудь ссориться или враждовать, следствием чего было то, что никто не посягал и на подавление моей воли и достоинства.

Ко мне, думаю, именно поэтому не приклеивались никакие прозвища. В ребячьем сословии без них – не обходилось.

В смысле конфликтности, как черты в характере, я становился никому не интересен, и меня не задевали.

Это вполне устраивало меня, хотя можно было бы сказать, что, поскольку в селе обо мне знали все как об опасно травмированном и тяжело переболевшем, по отношению ко мне, вероятно, продолжалось действие той же снисходительности, которая меня отгораживала и оберегала ранее, когда я был ещё совсем мальцом и мне ещё только предстояло побороться за свою жизнь. Теперь, подросши, я должен был как бы заново взглянуть на себя.

Становилось очень важным знать, что обрёл я в испытаниях, которые для чего-то задавал себе сам и в этом отличился определённой, немалой амбициозностью. Не будет ли вредить мне моя уверенность в себе, дававшаяся так непросто? Что я значу? Кем хочу быть и смогу ли рассчитывать на место в жизни, где я должен находиться? Каким оно явится для меня?

Не отвергая сомнений насчёт себя, имея некоторые аргументы, я всё чаще начинал задумываться о других, конечно, о детях, о моих сверстниках в первую очередь. До́лжно ли мне быть похожим на них и в чём? И что если я предпочёл бы остаться непохожим? Или даже – таким, как уже есть? Они, другие, по большей части ведут себя импульсивно, недостаточно обдуманно, когда неизбежна порча… Уже сейчас видно, что это чревато, вполне возможно, тюрьмой…

Человеку должно быть свойственно самому знать, в какую круговерть ему заказано окунаться. Есть ли такие люди, которые, усовершенствуясь, могут быть уверены: что бы ни происходило вокруг и с ними, они себя не уронят, не испортят.

Оказаться бы в числе таких!

Но как, что нужно сделать или делать?

Многие из людей, в том числе в детском сословии, куда привычки перемещаются от взрослых, могут, вероятно, быть до крайности несправедливы, злы, жадны́, завистливы, мстительны. Если стать у них на пути, хотя бы просто так, ни на что не претендуя, они сметут… Будут драться и бить палками, ногами…

Эти мысли я, впрочем, принимать не торопился, видя, что они провоцируют меня.

На что? Может быть, на ту самую порчу – самого себя…

Будучи подвержен ей, я вряд ли смогу избежать ошибок и начну по-иному воспринимать происходящее со мною не только сейчас, но и то, что во мне уже устоялось. Это несправедливо, если не сказать: гадко…

Что я, к примеру, должен переоценивать, пересматривать в отношении ко мне добрейшего путевого обходчика, угостившего меня, совершенно постороннего для него мальца, краюхою такого желанного для меня хлеба? А теплота и участливое расположение старого больного конюха?

С теплом и участием ко мне относились соседи да и вообще любые из односельчан, у которых я бывал, усаживаясь на пороге-присту́пке или где собирались дети, ничего не желая, кроме как молча понаходиться в избе, усваивая тамошнюю атмосферу общительности, когда ничто