Санкт-Петербург. Полная история города - Петр В. Мельников

надгробие подобного рода можно увидеть на Смоленском лютеранском кладбище – над могилой начальника котельного цеха Невского завода имени Ленина Ивана Звирбуля сооружена символическая котельная установка.

Переименования дали петербуржцам код, позволявший легко отличить своих от чужих, коренных жителей города от приезжих. Если человек спрашивал, можно ли доехать на этом трамвае до Знаменской площади, то он безусловно был местным старожилом. Названия, употребляемые дома, передаются из поколения в поколения, и даже в наше время можно встретить людей, которые называют площадь Восстания «Знаменской».

Дома-коммуны

Старые буржуазные дома не подходили для человека нового типа, точнее – для идеального человека, созданного воображением советских идеологов. У человека нового типа не должно было быть никаких мещанских устремлений, недаром же слова «обыватель» и «мещанин» стали при Советской власти ругательными. Личная жизнь – пережиток прошлого, жизнь нового человека должна проходить в коллективе (так и контролировать проще) и должна быть посвящена заботам о благе общества, а не о своем личном «мещанском» благе.

Коммуны «нового типа» устраивались энтузиастами ещё во второй половине XIX века (о них и Достоевский упоминал), но разве можно строить новую жизнь в старых домах, приспособленных под удовлетворение буржуазных потребностей? Решительно – нет! На смену буржуазным квартирам с индивидуальными кухнями и гостиными должны были прийти гигантские «коммуналки», где своими будут только комнаты, а столовые, гостиные и прочие помещения будут общими. Такое устройство, во-первых, должно было способствовать «товарищескому сближению всех в них живущих», а во-вторых, освободить жильцов дома-коммуны от «мещанских» бытовых забот. Зачем стоять у плиты, если можно питаться в столовой? Зачем возиться со стиркой, если есть прачечные? И так далее…Уединяться в своей комнате можно только для отдыха, а вся активная жизнь должна проходить на людях.

На улице Рубинштейна, бывшей Троицкой, группа молодых инженеров и писателей, энтузиастов-новаторов, построила на паях дом-коммуну (Рубинштейна, 7), который живший в нем журналист Пётр Сажин прозвал из-за частых протечек «Слезой социализма». Дом-коммуна инженеров и писателей принял жильцов в 1931 году и по сей день остается жилым домом, правда в шестидесятых годах прошлого века в нем произвели перепланировку по стандартному образцу, чтобы у каждой квартиры были собственные санузел и кухня.

Поэтесса Ольга Берггольц, жившая здесь на пятом этаже до 1943 года, вспоминала: «Звукопроницаемость в доме была такой идеальной, что если внизу, на третьем этаже… играли в блошки или читали стихи, у меня на пятом уже было всё слышно вплоть до плохих рифм. Это слишком тесное вынужденное общение друг с другом в невероятно маленьких комнатках-конурках очень раздражало и утомляло». Но при этом Берггольц признавалась: «Мы вселились в наш дом с энтузиазмом… и даже архинепривлекательный внешний вид… с массой высоких крохотных клеток-балкончиков не смущал нас: крайняя убогость его архитектуры казалась нам какой-то особой строгостью, соответствующей времени».

Охранники у могилы Моисея Урицкого. Петроград. 1918 год

Другой известной коммуной стал Дом политкаторжан, построенный на углу площади Революции (ныне – снова Троицкой) и Петровской набережной в 1929–1933 годах. Впоследствии его тоже перепланировали. А самым первым домом нового типа стал шестиэтажный дом на углу набережной Фонтанки и Московского проспекта, заселённый в 1926 году…

Счет домам-коммунам мог бы идти на сотни, а то и на тысячи, если бы не специальное постановление ЦК ВКП(б)[93] «О работе по перестройке быта», принятое в мае 1930 года. В этом постановлении говорилось о том, что «попытки отдельных товарищей» одним махом перестроить быт граждан являются «крайне необоснованными, полуфантастическими, а поэтому чрезвычайно вредными» и могут привести к «жестокой дискредитации самой идеи социалистического переустройства быта». Что уже было заложено – достроили, а новых проектов домов-коммун с лета 1930 года не создавали.

Дом-коммуна Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев в Санкт-Петербурге

Ленинградская жизнь в тридцатых годах ХХ века

«Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живётся, работа спорится», – сказал Иосиф Виссарионович Сталин 17 ноября 1935 года, выступая на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц.

Жить действительно стало лучше. 1 января 1935 года снова были отменены карточки и население стало приобретать все товары в открытой торговле. Правда, возможность не гарантировала результата – проблемы со снабжением населения продуктами и товарами были вечной проблемой «планово-приказной» социалистической экономики.

За счёт притока иногородних, численность жителей Ленинграда в начале тридцатых годов достигла показателей 1917 года и продолжала расти. К 1939 году число ленинградцев перевалило за три миллиона двести тысяч человек. Одновременно росли и потребности – люди уже не были готовы довольствоваться только самым необходимым.

О возрождении частного предпринимательства и свободной торговли, то есть – о возрождении НЭПа, не могло быть и речи. Единственное, что могли допустить власти для улучшения снабжения населения, так это мелкие кустарные производства и личные подсобные хозяйства, не более того. В СССР распределение зависело от важности территории и в этом смысле город Ленина стоял на первом месте, наряду с Москвой. Особое внимание уделялось двум главным праздникам – годовщине Октябрьской революции и Первому мая, дню международной солидарности трудящихся. Ленинградцы привыкли запасаться продуктами впрок на полгода в апреле и октябре, когда прилавки баловали относительным изобилием.

В 1932 году колхозникам разрешили продавать в городах «излишки сельскохозяйственной продукции», то есть то, что не сдавалось государству и не съедалось. Власть заботилась не о благосостоянии колхозников, а о улучшении снабжения горожан продуктами питания. Однако при этом не было принято должных мер для благоустройства рынков, на которых до 1932 года торговали только кустари и горожане, желавшие продать что-то из своих вещей. Далеко не все ленинградские рынки (всего их было двадцать три) располагали крытыми помещениями, чайными или столовыми, общежитиями для приезжих. Но при всех этих неудобствах, крестьяне охотно привозили в город свою продукцию, а горожане столь же охотно её покупали (если, конечно, у них имелись на это средства, поскольку рыночные цены были втрое-вчетверо выше магазинных).

Цифры говорят сами за себя: в 1937 году товарооборот ленинградской торговли превысил восемь миллионов рублей, а в 1934 году он был вдвое меньше. Но не нужно рисовать в воображении радужные картины. Всегда был дефицит, правда теперь хлеба, сахара, растительного масла и селедки было вдоволь, и слова «хапнуть» и «достать» стали синонимами слова «купить». «Достать» – это купить через знакомых, а «хапнуть» – купить случайно, мимоходом, наудачу. Элитную языковую колбасу высшего сорта или, скажем, харьковскую высшего сорта нужно было доставать, поскольку такие деликатесы расходились по своим людям,