Очарованный - Джиана Дарлинг

тогда мне делать? Я зашла слишком далеко, чтобы снова уступить ему, а он не пошел мне навстречу.

Мне нужен был какой-то нежный, уязвимый кусочек его души, иначе все мои хрупкие, песчаные мечты о большем с этим мужчиной безвозвратно рассыпались бы в прах.

— Пожалуйста, — яростно прошептала я. — Дай мне что-нибудь.

— Я хочу дать тебе все, — выдавил он почти до того, как я закончил говорить, его голос был громоподобным, а глаза сверкали, как молнии. — Я хотел дать тебе все почти с того момента, как увидел тебя, такую красивую и смелую. Знаешь ли ты, каково это человеку, привыкшему к власти и грабежам, когда он беспомощен хранить и поклоняться той единственной вещи, которую он хочет больше всего?

Я не дышала. Мое сердце в течение одной долгой, мучительной минуты не билось.

Я существовала на грани его слов, глядя в темное будущее, надеясь, что после прыжка меня встретит мягкое приземление.

— Если бы у меня было сердце, Козима, я знаю, что любил бы тебя со всей его силой, — дышал он с почти неистовой нежностью, его руки так болезненно царапали мои волосы, а его глаза так чудесно нежно смотрели на мою кожу, что мое сердце не имело и шанса противостоять этому контрасту. — Но я родился без него, и я не знаю, может ли что-то подобное вырасти в таком человеке, как я. Если бы это было возможно, я знаю, что это было бы для тебя.

Рыдание подступило к моему горлу и прорвалось между нами. Ксан сильно прижался лбом к моему, каким-то образом зная, что боль и дикая страсть в его взгляде не дадут мне раствориться.

— Ты моя, Topolina (с итал. мышонок), — поклялся он с той же торжественностью, с какой произносил свои клятвы на нашей свадьбе. — Я знаю это, потому что каждый чему-то раб, а я порабощен тобой.

Мои губы были на его губах еще до того, как я приняла сознательное решение поцеловать его. У него был вкус тепла, слегка металлический и насыщенный, как тепло после проглатывания некоторых специй. Мне хотелось нежиться в этой горячей пещере, стонать в нее, пока он трахал мой язык своим, но он отстранился с последним жгучим всасыванием, и мой рот внезапно похолодел, покалывая от потери.

Он провел большим пальцем по моей опухшей нижней губе, а затем прикусил ее, прежде чем улыбнуться своей редкой улыбкой, которая раскрыла каждую твердую грань его лица и сделала его почти мальчишеским.

— Я вернулся, потому что не мог остаться в стороне, даже если бы это было безопаснее и разумнее.

— Безопаснее? — спросила я, слегка дрожа, вспоминая, как Ноэль наблюдал за мной все эти годы, каждое воспоминание было испорчено возможностью увидеть их взглядом.

Металлические ставни захлопнулись за его глазами, и внезапно господин и хозяин вернулся. Он слегка отстранился, мускул на его челюсти подпрыгнул.

— Мы прибыли, лорд Торнтон, — сказал водитель по внутренней связи.

Александр вышел из машины прежде, чем я смогла потребовать дополнительных ответов. Даже когда он открыл мне дверь, его лицо не выражало никакого разговора, и он быстро провел меня в мое здание, как будто угроза таилась за каждым углом.

Теперь я задавалась вопросом, действительно ли они это сделали.

— Ксан, что происходит? — спросила я, отталкиваясь от руки, которая везла меня у основания позвоночника, пока мы шли к лифту. — Что ты сделал с Эшкрофтом? Что ты знаешь о том, что Ноэль наблюдает за мной? Клянусь, я буду кричать, если ты не перестанешь быть загадочным куском дерьма.

Его глаза потемнели, когда он потащил меня в лифт и крепко прижал к себе, так что он мог обхватить обеими руками мои бедра в сокрушающем объятии.

— Поговори со мной так ещё раз, Topolina, и я напомню тебе прямо здесь, в этом лифте, где любой из твоих соседей сможет увидеть, что именно происходит, когда ты проявляешь ко мне неуважение.

Я вздрогнула от похоти, хотя гнев все еще струился сквозь меня.

— Тогда уважай меня настолько, чтобы рассказать мне правду обо всем, что произошло. У меня такое чувство, будто я не понимаю событий своей жизни, хотя проживаю ее.

Его суровое выражение лица не смягчилось, но выразительные глаза засияли гордостью и нежностью.

— Всегда такая храбрая, маленькая мышка, противостоящая существам более могущественным, чем ты, в джунглях. Такая смелая и красивая. — Он наклонился, чтобы прикоснуться к моим губам мягким, почти трепещущим поцелуем, а затем отстранился, чтобы я могла видеть его глаза, и продолжил. — Я хотел рассказать тебе все о Юрском побережье, но ты убежала от меня, поскольку, похоже, ты склонна так делать. Если ты покажешь мне свой дом и пообещаешь больше не сбегать, я обещаю сказать тебе правду.

— Всю правду? — Я подозрительно нажал.

Его губы микроскопически дернулись в сторону, маленький жест выдавал его веселье.

— Полная правда и ничего кроме, моя красавица.

— Идёт, — Я решительно отступила от его объятий и протянула руку для пожатия.

Еще одно движение губ, на этот раз почти полная улыбка. Он сжал свою большую, изношенную руку в моей и провел большим пальцем по нежной коже моего запястья. Когда я подошла к нему, на осторожное расстояние между нами, чтобы я могла сосредоточить свои мысли, он не пытался нарушить его, и я ценила его сдержанность больше, чем могла сказать.

Мне было странно знать, что Александр увидит мой дом. Это было мое счастливое место, собрание комнат, в которых ярко отражались все многогранные стороны моей души. Я жила в этом здании, потому что оно было довоенной исторической достопримечательностью Нью-Йорка, а роскошный вестибюль из карамельного мрамора и завитки из дерева напомнили мне Перл-холл. Сама квартира была насыщена яркими цветами, гостиная была цвета моего любимого итальянского вина, книжные шкафы, отделявшие это основное пространство от офиса позади него, представляли собой толстые черные конструкции, заполненные книгами, реликвиями из дома моего детства в Неаполе и фотографиями жизни моей семьи с момента переезда в Нью-Йорк. На стенах висело несколько картин Жизель, а в коридоре, ведущем обратно на кухню, стояли некоторые из моих любимых портретов в рамках из модных разворотов, для которых я снималась. На моем кухонном острове всегда был глиняный кувшин с вином, наполненный до краев, традиция, зародившаяся много лет назад в мамином доме, и мольберт, установленный у маленьких французских дверей, которые Жизель использовала для создания своих шедевров. Там стояла незавершенная картина, изображающая женщину, связанную в стиле шибари прядями собственных волос.

Это было пространство столь же интимное, как и внутренняя часть