Былой войны разрозненные строки - Ефим Гольбрайх

Вечером отделения собрались вокруг разложенных на газете паек хлеба. На каждой лежал кусок селедки. Солдат постарше протягивал руку и, указывая на какую-нибудь пайку, вопрошал: Кому? А другой, со списком в руке, повернувшись спиной к группе, называл в разбивку фамилии. С непривычки было как-то не по себе. Я комсомолец, что дадут, то и ладно. А тут какой-то дореволюционный обычай. На мое замечание старый солдат отодвинул меня в сторону: Не мешай! Недовольных, впрочем, не было. Поразительно, что ни в одном кинофильме этого традиционного способа распределения солдатской еды нет. Стесняются, что ли?

На следующий день политрук сказал: «Оказывается, не каждый еврей может быть хозяйственником И отстранил меня от старшинства.

На этом моя хозяйственная деятельность на войне закончилась. Но не злоключения. Потому что уже по дороге на фронт эшелонное начальство послало меня подсобником в хлебный вагон. Голому собраться только подпоясаться. Запихнул в вещмешок недоеденную пайку хлеба и спрыгнул. Кто-то из отделения попросил: «Хлеб-то оставь!»

Я остановился в замешательстве: чем же я буду ужинать? Не отдал.

Легко представить, что ребята обо мне подумали. Шел-то я в ХЛЕБНЫЙ вагон! Еще и еврей…

Хлебный вагон благоухал на расстоянии. Его только что загрузили еще теплыми буханками, издававшими довоенный аромат. От этого запаха становилось уютно, как в детстве, когда мама доставала хлеб из печи. Посередине вагона сидели старшина и еще двое пожилых солдат и ели. Старшина указал мне на ящик рядом с собой: Садись, ешь! Нашел дурака! Как же, стану я есть завтрашнюю норму хлеба. Спасибо. Не хочу и, сглотнув слюну, забился в угол. А они ели истово, не торопясь, и мне показалось, что за норму уже давно перевалило…

Наутро, опустив глаза, попросил у старшины хлеба. Он отрезал полбуханки, и я отнес своему отделению.

Мне не раз хотелось провалиться сквозь землю из-за своей наивности. В первый день на передовой старшина протянул мне банку консервов: ешь. Я знал, что банка тушенки дается на пять человек, на глазок отмерил и аккуратно выел пятую часть. Да ешь, ты. Ешь! сказал старшина. Нема дурных! Не стану я есть в счет завтрашнего дня. Может, еще жив буду. И я мужественно отказался. Старшина посмотрел на меня с сожалением.

До фронта мне никогда не приходилось есть из общей посуды. На войне тарелки не подадут, нередко приходилось есть из одного котелка вдвоем, втроем. Как-то уселись вокруг котелка с наваристым супом, в котором аппетитно плавали поверху куски американской тушенки. Двое старых солдат аккуратно зачерпывали ложками суп и, поддерживая их ломтями хлеба, чтобы не пролилось ни капли, не торопясь, ели. Мясо они старательно разгребали, отодвигая в сторону, чтобы не попало в ложку. Вегетарианцы, наверное. Я и раньше слышал о людях, что не едят мяса, но видел их впервые. Вот повезло! подумал я и, захватив кусок пожирнее, с удовольствием отправил его в рот. Старые солдаты молча переглянулись и с осуждением посмотрели на меня. Что-то здесь не так. На всякий случай, и я стал есть, как они. Оказывается, мясо едят, когда покажется дно котелка, зачерпывают его по очереди, по старшинству. Иди, знай!

Зимой выдавалась водка, чаще разливная, но иногда и в бутылках. Пол-литровая бутылка на пять человек. А как поделить? Поллитровка водки по высоте равняется пяти спичечным коробкам «лежа». Но спички были далеко не всегда и до трофейных немецких зажигалок курильщики пользовались первобытным кресалом. Отмечали пальцем одну пятую высоты бутылки, и, отхлебнув, смотрели вроде до ногтя еще на спичку осталось. И так по очереди все пятеро.

Вообще-то в этом отношении я был выгодным солдатом не пил, не курил. Махорку отдавал товарищам, как правило, пожилым, которые без курева жить не могли и дымили, когда курить было нечего, какой-то немыслимой смесью. Курить я так и не стал, а пить понемножку начал уже к концу войны. Некурящим взамен папирос и табака полагался шоколад. Но тогда я об этом не знал. Да и кто бы стал возиться с одним некурящим? Вот бы привезти матери и сестре несколько плиток. Забыли за войну, что такое сахар, не то, что шоколад.

А привезти бы я мог не только шоколад. Как кончилась война, штрафную нашу роту расформировали. Пошел рассчитываться, сдавать обмундирование. Принес полушубок белый, пушистый, длинный коленки в нем не мерзли. Старшина кинул мне его обратно: Я его уже списал! Как списал? Вот же он целый! Возьми. Матери пошлешь! Он знал, что родные в эвакуации и бежали, практически, в чем стояли. Посылки в тыл уже были разрешены, но я не сдавался и полушубка не взял. Как можно списать вещь, если она цела?.. Еще долго учила меня война. Но многие ее уроки пошли прахом…

А посылал я матери только письма. И нашел, впоследствии, их все среди ее бумаг, аккуратно перевязанные ленточкой…

В самом начале сорок третьего года наш батальон участвовал в освобождении города Шахты. В бою он сильно поредел, и командир полка вывел его во второй эшелон. Командир минометной роты Федя Шевченко попросился проведать родителей: уцелели ли под немцем? Случай не частый, чтобы довелось участвовать в освобождении своего города. Комбат отпустил на три часа при условии, что пойдет не один. Пошли вдвоем. Вот и домик на окраинной улице. Со стесненным чувством подходим к калитке. Темно. Глухо. Заперто. Представляю, что творится в душе моего товарища. Волнуюсь и сам.

Стучим. Некоторое время никто не отзывается. Наконец, слабый женский голос: Кто там? Это я, мама! Вскрик. Лязг отодвигаемого запора. Входим. Темно. Ничего не видно. В исподнем выходит отец, дрожащими рунами зажигает коптилку. После первых приветствий, объятий собираются соседи. Кто-то приносит пол-литровую бутылку самогона, больше для порядка, закуска наша, что нашлось в вещмешках. Дома холодно и голодно. Одно слово — оккупация.

Начинаются расспросы: что Москва, как на других фронтах, когда война закончится, скоро ли откроют второй фронт, говорят, погоны ввели, гимн новый. Отвечаем охотно. Слушают хорошо, соскучились по своему.

Старший сын еще до войны поступил в военное училище. Младший призывался мальчишкой, да на войне мужают быстро.

Не сразу обращаю внимание, что родители все время называют моего товарища Ваней. У русских, вроде, не принято давать двойные имена. Может, по паспорту Федя, а дома Ваня. Хотя, опять-таки, странно. Нам пора. Начинаем прощаться. И тут комок подкатывает у меня к горлу. Мой товарищ обнимает мать и говорит: «Мама! Я не Ваня. Я Федя…»

Госпиталь

В медсанбат меня привезли без сознания. Очнулся в небольшой комнате деревенского дома на жестком топчане, прикрытый своей же шинелью. Неожиданно в комнату ввалилась группа военных во главе с плотным небольшого роста бригадным врачом, которого сопровождало медсанбатское начальство. Новую форму уже ввели, но бригврача еще, видимо, не переаттестовали, и он носил старую, с одним ромбом в петлице, по-новому генерал-майор медицинской службы. Бригврач подозрительно посмотрел на меня бинтов не видно: «С чем лежит? Контузия ответил кто-то из сопровождавших. Поднимите рубашку! и он больно ткнул меня двумя пальцами в живот. —

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});