Былой войны разрозненные строки - Ефим Гольбрайх

Молодая девушка, пуритански застегнутая до подбородка, но с волнующе открытыми, по моде, ногами, голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросила: «Это вы пришли сдавать немецкий?» Видимо, ее смутил мой возраст. «Да, робко пробормотал я. Потом подумал: она мне в дочки годится, да я уж сдал экзамен и пострашней.

Знаете сказал я в войну я ходил парламентером. К немцам.» добавил я для убедительности.

Она озадаченно посмотрела на меня, потом протянула руку и решительно сказала: «Ну, ладно! Давайте вашу зачетку!»

И я получил зачет по немецкому.

Второй эшелон

Во втором эшелоне

Мы во втором эшелоне. Полк отдыхает, зализывает раны, ремонтирует снаряжение, пополняет боекомплект, принимает пополнение. Солдаты латают обмундирование, на кустах так, чтобы не было видно сверху, сушатся портянки. А большинство просто спит. «Сушим лапти». Некоторые тихо разговаривают о доме, о женщинах, об интендантах. По поводу второго фронта грустно шутят: «не кажи гопкинс, пока нет рузвельтатов». (Гарри Гопкинс специальный помощник президента США Франклина Рузвельта.)

Старый солдат спрашивает: «Что бы ты хотел, чтобы тебе оторвало: руку или ногу? Вообще-то, я бы хотел, чтобы мне ничего не оторвало. Но… Представляю себе: на одной ноге ходить неудобно, будешь ковылять всю жизнь. Лучше вернуться с фронта с орденом и гордо ходить с пустым рукавом, небрежно заправленным за ремень. Девушки будут говорить раненный герой вернулся. Руку! говорю. Ну и дурак! спокойно реагирует старый солдат. Ты прикинь, что рука делает, что нога». И верно. Мы вчерашние школьники, что мы знаем о жизни, а он рабочий человек, ему обе руки нужны.

С передовой доносится негромкий шум боя. Вдвоем с командиром роты связи идем проверять линию полевого телефона. Старший лейтенант идет налегке, у меня на плече четырехсотметровая катушка провода.

В небе появляется одинокий немецкий истребитель. Смотрим, как будто ему до нас нет дела. Едва ли обратит внимание. Непохоже. Цель уж больно незавидная. Но летчик, по-видимому, думает иначе, мессершмитт вдруг срывается в пике, и пока мы гадаем, что за объект он выбрал для атаки, у самых наших ног земля вспарывается чередой крупнокалиберных пуль! Ду-ду-ду-ду-ду… Промазал. Но не намного. Очередь прошла меньше, чем в полушаге… Исчез за лесом.

Нет! Возвращается! Настырный… Теперь ясно охотится за нами. Больше в поле никого нет, до леса не добежать. Командир роты замечает впереди окоп. Бежим к нему. Старший лейтенант впереди, я сзади. Отстаю. Не соображаю, что катушку можно бы пока и сбросить. Самолет пикирует. Свистит бомба. Падая в отчаянии ничком, вижу: командир роты счастливец! успевает добежать до окопа и скрывается в нем.

Следам за ним в окоп влетает бомба. Общеизвестно, что советского солдата вши не едят. Они едят исключительно немецко-фашистских захватчиков, неизвестным науке образом отделяя правых от виноватых. Что касается меня и моих товарищей, то для нас вши делали исключение и жрали нас с большим аппетитом, совершенно так же, как немцев. Если не более того.

Черт знает, откуда они берутся. Старые солдаты утверждают, что от тоски. Лозунг «Все для фронта!» выражался еще и в том, что на передовую выдавалось белье новое, ни разу не стираное, прямо с фабрики. Шили его из теплой, плотной ткани, швы были в палец толщиной, протирали оно нашу молодую кожу до костей, и не ранен, а к концу перехода весь в крови.

К зиме сорок второго сорок третьего годов выдали свитера. Воевали в ту зиму тяжело и долго. Месяца три не было случая не то что раздеться, а хоть бы шинель снять. Когда притихло после Сталинграда, на каком-то хуторе в сохранившейся жарко натопленной хате, стащил через голову свитер. Что за чертовщина: получал, помню, коричневый, а снял серый. Да неровно как-то окрасился, пятнами. Глянул Вши!.. Скатал свитер клубком и через головы сидящих у печи ребят швырнул в огонь. В печи раздался треск. Да что ж ты, сынок, наделал! Отдал бы мне. Я б его откипятила, отпарила запричитала хозяйка. Не сообразил.

Больше никогда не носил я на фронте свитеров.

Время от времени, когда позволяла обстановка, организовывалась баня с вошебойкой. Поочередно пристраиваемся на пенек, и старшина стрижет всех «под ноль». Головы делаются круглыми и полосатыми. (Это начисто забыто всеми сценаристами и кинорежиссерами. Ношение прически разрешалось только офицерам и сверхсрочникам.) Вошебойка это железная бочка, под которой разводился костер. А баня нередко Г-образный окоп, чуть побольше обычного. В «голове» буквы несколько ступенек, по которым, вспоминая бога, черта и старшину, соскальзывали в «основной зал», где могли мыться сразу трое. На каждого старшина выдавал по два котелка горячей воды: один для головы, другой на все остальное. А вместо мочалки щетку для мытья лошадей. Очень удобно: просунешь ладонь под ремешок и трешь спину товарища до цвета и звука покраснеет и заскрипит значит, чистая. В окопе дымила буржуйка, которая не столько грела, сколько обозначала тепло. Дым ел глаза, долго этого выдержать было невозможно, выскакивали на свет белый раньше, чем обмундирование успевало пройти положенную обработку, и некоторое время бегали, чтобы не замерзнуть, вокруг бочки, исполняя какой-то немыслимый танец дикарей нагишом, но в сапогах. И не болели.

Пришел в отдел кадров за назначением. Получил предписание: старший лейтенант такой-то, назначается заместителем командира роты в стрелковый полк. Я младший лейтенант! сказал я и возвратил бумагу. Бери, раз дают. И уходи. Явно не хотелось кадровику выписывать новый документ. И какая разница, в каком чине меня убьют. Но я настоял. Кадровик нехотя переписал. А может, он хотел сделать доброе дело. Знал, что многие начальники неохотно «производили» евреев. Впрочем, бывали случаи, когда некоторые сами повышали себе звание…

И я отправился разыскивать свою часть. Старые солдаты, возвращавшиеся в свою часть после госпиталя — явление довольно редкое. Обычно направляют в другие части. Отставшие по каким-либо причинам и догоняющие свои подразделения хорошо знают: голосовать на дороге бессмысленно ни одна машина не остановится. Услышав шум приближающегося автомобиля, бывалые солдаты даже не оборачиваются бесполезно, никто не подберет.

Вначале это возмущало: ведь свой же брат, солдат! Потом привык и безропотно тащился к очередному контрольно-пропускному пункту, где проверяли документы водителей и пассажиров и пристраивали солдат и офицеров на попутные бортовые автомашины.

Возможно, приказ был такой: не сажать. По виду же не узнаешь, кто есть кто, может, переодетый в нашу форму власовец или вовсе немецкий разведчик. Исключение делалось только для лиц женского пола. Стоило девушке в военной форме поднять руку и любая даже легковая машина останавливалась и подбирала. Была-небыла, а побалагурить приятно. В отношении же солдата, офицера идет он, ползет ли — никому нет дела.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});