Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Консулы, вѣроятно, всѣ что-нибудь писали объ этомъ. На мѣстѣ казни были почти всѣ драгоманы; я самъ мелькомъ видѣлъ ихъ форменныя фуражки; одинъ Бостанджи-Оглу не успѣлъ побывать и не узналъ даже ничего объ этомъ во́-время. Г. Бакѣевъ былъ очень разгнѣванъ на него за это упущеніе, и онъ былъ правъ; всѣ замѣтили, что изъ русскаго консульства не было на мѣстѣ казни ни чиновника, ни даже кавасса. Маноли-кавассъ, всегдашній мой покровитель и другъ, тотчасъ же вспомнилъ обо мнѣ (онъ какъ-то уже успѣлъ узнать — всезнающій! — что я тамъ былъ) и предложилъ г. Бакѣеву мои услуги. Г. Бакѣевъ былъ очень радъ, и вечеромъ въ самый день казни Саида за мной прислали, посадили въ канцелярію и заставили все разсказать, что́ я видѣлъ, безъ прибавленія и утайки. Я разсказалъ. Г. Бакѣевъ сказалъ мнѣ довольно холодно: «Merci»; а Бостанджи-Оглу тутъ же замѣтилъ: «Не хорошо, что ученикъ гимназіи и совсѣмъ посторонній мальчикъ исполняетъ вашъ долгъ!»

Бѣдный Московъ-Яуды потупилъ очи и краснѣлъ, извиняясь и называя г. Бакѣева даже «господинъ консулъ», а не г. Бакѣевъ.

Воля ли Божья была на то, или такое особое стеченіе обстоятельствъ, только отецъ мой и я, мы во всемъ и вездѣ стояли на пути этому очень свѣдущему въ языкахъ и трудолюбивому, но все-таки неспособному, ничтожному и даже нѣсколько низкому молодому человѣку! Со временемъ эти отношенія приняли характеръ настоящей ненависти и явной борьбы, которая кончилась для меня полнымъ торжествомъ.

Меня, ученика неопытнаго и застѣнчиваго, какая-то незримая, но сильная волна житейскаго теченія приподнимала и какъ бы приносила къ порогу русскихъ и къ русскому консульству. Еще до возвращенія отца моего и г. Благова какъ будто мнѣ чувствовалось, что я уже теперь не просто райя беззащитный, а сынъ русскаго драгомана, который въ Портѣ можетъ сдѣлать при случаѣ больше самого консула, и воспоминаніе объ этомъ часто, какъ богу Гермесу, окрыляло мнѣ ноги и хоть на минуту, но приподнимало меня отъ земли смѣлостью и гордостью. Оставаясь все эллиномъ, я почти русскій теперь!.. Никто меня не обидитъ!.. Какъ это прекрасно и утѣшительно! думалъ я… Я сказалъ: «какая-то незримая волна житейскаго теченія»… Да! Это было до такой степени справедливо, что я самъ, почти и не замѣчая того, еще тогда, почти ребенкомъ, началъ дѣлать дѣла… и въ митрополіи, и въ консульствахъ, и въ самой Портѣ… высокой и страшной Портѣ… И показалось мнѣ очень скоро многое не такъ уже высоко и не черезъ силу страшно!

Первое дѣло мое, и сразу въ самой Портѣ, было вотъ какое: нужно было защитить отъ неистовой Гайдуши доктора Коэвино, и я защитилъ его… Ты дивишься? Слушай, и ты увидишь, что это сдѣлалось все просто и легко.

Былъ въ Янинѣ у насъ еще другой докторъ (докторовъ у насъ хорошихъ и обученныхъ въ Европѣ много), по фамиліи Арванитаки. Онъ былъ уже старъ и женатъ давно на гречанкѣ съ одного изъ дальнихъ острововъ…

Ты, какъ житель Эллады, самъ лучше меня, я думаю, знаешь, какъ много на островахъ красивыхъ женщинъ; я же скажу тебѣ, что онѣ гораздо оживленнѣе и чувствительнѣе нашихъ янинскихъ дамъ и дѣвицъ.

Г-жа Арванитаки хотя въ то время была уже не очень молода, но еще красива, разговорчива, бойка и, какъ слышно, иногда тяготилась однообразною, тихою жизнью нашего города. Я видѣлъ самъ позднѣе не разъ, какъ она смѣло и много разговаривала съ Благовымъ и другими консулами, тогда какъ наши янинскія дамы, надо правду сказать, обыкновенно ограничивались во время визитовъ и при встрѣчахъ съ иностранцами разспросами о здоровьѣ и погодѣ или замѣчаніями о томъ, что «здѣсь Турція, варварство»; что «здѣсь пріѣзжему изъ Европы должно показаться все нехорошо». Всѣ говорили почти одно и то же и очень мало разница была въ томъ, что мадамъ Бакыръ-Алмазъ говорила степенно и тихимъ голосомъ; мадамъ Несториди говорила нѣжно, склоняя головку на́ сторону, какъ милый анемонъ, а мадамъ такая-то кричала пронзительно и на весь домъ: «Туречина! Туречина! Господинъ консулъ! Туречина! Дороги у насъ дурныя, несчастныя, непроѣздныя…»

Вотъ и вся разница.

Мадамъ Арванитаки хотя и прожила уже около десяти лѣтъ въ Янинѣ и одѣвалась по-янински въ очень широкое и короткое платье на огромномъ кринолинѣ, изъ-подъ котораго были видны изрѣдка цвѣтныя турецкія шальвары, хотя носила расшитый цвѣтной, узенькій платочекъ, прикрѣпленный лишь на одной сторонѣ головы, но и взглядъ ея былъ пламенный, и походка иная, и рѣчь, какъ сказать, гораздо болѣе смѣлая и занимательная, чѣмъ у другихъ дамъ.

Даже одна пустая вещь… У насъ есть одинъ обычай: когда на вопросъ о здоровѣ знакомый отвѣтитъ, что онъ самъ нездоровъ, или жена его, или сынъ, или кто-нибудь близкій, то приличіе требуетъ сказать непремѣнно: «Мнѣ это очень непріятно…» Нельзя воскликнуть: «Ахъ! Что́ такое? Что́ у васъ?.. Какое горе!.. Боже!..» Это можно, но послѣ, а прежде сказать надо: «мнѣ это непріятно», хотя бы и небрежно, и улыбаясь, и холодно, изображая на лицѣ своемъ «что́ мнѣ, братъ, до тебя за дѣло!» Но сказать нужно… Оно какъ-то само и не подумавъ говорится. И точно, всѣ янинскія дамы, всѣхъ классовъ общества, и богатыя, и бѣдныя, и безграмотныя, и въ лучшей школѣ обученныя говорятъ это привѣтствіе точно такимъ же тономъ, какимъ бы онѣ сказали вамъ: «сегодня вторникъ, а не среда!» Только одна мадамъ Арванитаки умѣла придать сожалѣнію своему въ подобныхъ случаяхъ какую-то живую и пріятную театральность: «Боже мой! Ваша жена? Ваша жена нездорова? Почему? Чѣмъ? Какъ мнѣ это непріятно! Какъ мнѣ жаль… Повѣрьте! Такая молодая, милая!.. Еще недавно она какъ юный ангелъ шла по улицѣ!.. Что́ съ ней! Что́ съ ней!» И человѣку пріятно было слышать эти восклицанія даже и тогда, когда онъ могъ сомнѣваться въ ихъ искренности.

У мадамъ Арванитаки были двѣ маленькія дочери; она занималась ими; но можетъ быть ей все-таки было дома очень скучно.

Постоянныхъ гульбищъ общественныхъ, баловъ, театровъ у насъ нѣтъ; въ домахъ другъ друга посѣщаютъ рѣдко… Самъ Арванитаки былъ, какъ я уже сказалъ, и тогда не молодъ, гораздо старше жены; сѣдой, въ очкахъ, всегда съ табакеркой, смирный, простодушный, весь погруженный въ чтеніе и задумчивость, собою неприглядный, низенькій. Когда я позднѣе сталъ встрѣчать больше людей разныхъ націй и разнороднаго воспитанія, я всегда, вспоминая о скромномъ, честномъ, ученомъ и безхитростномъ Арванитаки, находилъ, что онъ больше похожъ на германскаго профессора, чѣмъ на грека; видно было, что долгая жизнь въ Германіи пришлась вполнѣ ему по природѣ. Греческаго въ немъ было только имя, языкъ и, конечно, то сильное патріотическое чувство, которое есть стихія всякой греческой души! Сверхъ своихъ серьезныхъ медицинскихъ познаній Арванитаки былъ замѣчательный теологъ и зналъ отлично каноническое право. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ почтенныхъ грековъ, которые, не пренебрегая полудикою своею родиной, возвращаются домой изъ Европы, съ большимъ запасомъ знаній и потомъ живутъ у насъ по-нашему въ однообразномъ трудѣ и честной неизвѣстности.

Итакъ черноокая мадамъ Арванитаки тосковала; она сверхъ того болѣла чѣмъ-то и доктору Коэвино довѣряла больше чѣмъ мужу. Людямъ очень близкимъ она и сознавалась въ этомъ, говоря съ улыбкой: «Я очень уважаю господина Арванитаки, и всѣ считаютъ его очень знающимъ врачомъ; но что́ жъ мнѣ дѣлать! У него нѣтъ той божественной искры въ умѣ, которая есть у этого безумнаго Коэвино». И въ этомъ она была права. Когда Коэвино хотѣлъ, онъ былъ врачъ превосходный, находчивый, изобрѣтательный, внимательный. Онъ часто посѣщалъ домъ скромнаго Арванитаки, подолгу просиживалъ, особенно въ тѣ часы, когда старикъ старательно обходилъ своихъ больныхъ; онъ разсказывалъ женѣ его о томъ, что́ дѣлала Франческа да-Римини, или о томъ, что на Марсѣ есть атмосфера и океанъ, а на Лунѣ вѣроятно нѣтъ.

Человѣку впечатлительному съ Коэвино могло быть иногда томительно и даже пожалуй и страшно отъ чрезмѣрной быстроты и силы его душевныхъ измѣненій, вспышекъ гнѣва и восторговъ, необдуманной смѣлости и самаго ребяческаго малодушія и страха… Но скучать съ нимъ было трудно.

Такимъ образомъ посѣщая часто мадамъ Арванитаки и врачуя ее, Коэвино вмѣстѣ съ тѣмъ и развлекалъ ее много. Она очень дорожила его обществомъ.

Однажды она созналась ему, что смолоду умѣла писать стихи, отыскала тетрадку и подарила ему на память слѣдующее свое стихотвореніе:

Въ часъ поздній, вечерній,Когда выхожу яНа берегъ пустынный,Глубоко тоскую…

Луна моя, луночка,Прошу я, свѣти мнѣДорогой утесистой,Чтобы легче итти мнѣ…

Чтобы видѣть мнѣ мореИ слышать мнѣ волны,О скалы какъ бьются,Страданія полны!

И мой путь нелегкій,И я молодаяПо другу прекрасномуТомлюсь, изнывая…

Коэвино въ восторгѣ возвратился домой, рыкая какъ левъ. Онъ никогда не сочинялъ стиховъ, сѣлъ за перо, хотѣлъ писать, не могъ и, наконецъ, отвѣтилъ ей слѣдующимъ бѣшенымъ взрывомъ страсти, который онъ выписалъ изъ печатнаго сборника, и отнесъ ей на другой день, какъ бы косвенно объясняясь ей этимъ самымъ въ любви: