Происхождение личности и интеллекта человека - Александр Невзоров

В противовес этим академическим догмам есть столь же академическое мнение творца нейронной теории Сантьяго Рамон- и-Кахаля (1852-1934), которое отчасти конфликтует с вышеприведенными утверждениями: «На основании многочисленных сравнительных исследований утверждается, что размер тела нервной клетки и диаметр аксона не связаны с физиологической специализацией, а пропорциональны богатству и распространению концевых разветвлений, и следовательно, обилию и многообразию связей» (Кахаль С. Р. Общие рассуждения о морфологии нервной клетки, 1894).

Ceterum, как и полагается гению, в 1904 году Кахаль с легкостью опровергает себя самого, догматизировав в основном труде своей жизни следующее: «Это и многие другие факты учат нас, что морфология нервных клеток управляется не имманентными (внутренне присущими) и фатальными (неизбежными) факторами, передающимися по наследству, как считали некоторые авторы, а зависит полностью от текущих физических и химических условий окружающей среды» (Cajal Santiago Ramon у. Textura del Sistema Nervioso del Hombre у de Los Vertebrados, 1904).

За последнее время ни ревизии, ни примирения всех этих в высшей степени противоречивых догм не произошло.

Наступило время лаконичных обтекаемых формулировок, авторы которых уклоняются от оценки возможности увеличения- уменьшения нейроцитов, их деления, их зависимости от любых факторов, ограничиваясь крайне корректным и почти ничего не означающим заявлением: «Нейроны отличаются от большинства клеток еще и тем, что за небольшим исключением, не могут делиться» (Nicholls J. G., Martin А. /?., Wallace В. G., Fuchs R A. From Neuron to Brain, 2006).

(Под «небольшим исключением», вероятно, имеются в виду постоянно обновляющиеся нейроны гиппокампа и обонятельной луковицы (J. Altman, 1965;D. R. Kornack, 1999).

Таким образом, мы видим, что практически все школы оставляют за размерами и объемом нейронов право на некоторую неопределенную вариативность. Минимальную или вовсе ничтожную.

Это и нам дает право усреднить объемы нейронов, допустив, что коль скоро возможна вариативность в сторону увеличения под влиянием «физических или химических условий», также она возможна и в сторону уменьшения.

Итогом все равно будет признание малой существенности фактора вариативности нейронов в «иррадиационном вопросе».

Возможно, я не учел всего, и некоторое влияние фактора объема отдельных нейронов все же существует. Но оно гарантированно не может быть глобальным.

Уменьшение-увеличение интенсивности иррадиации могло бы повлечь задержку оценок, ослабление ассоциаций, затруднения номинаций, упростило бы выводы и аналогии.

Но если бы дело было лишь в этом факторе, то homo erectus и «мауглеоид» сгенерировали бы более простые понимания природы звездного неба, чем Эйнштейн, но это все равно были бы некие «понимания».

Мы можем продолжить поиск нейрофизиологических различий, которыми можно было бы объяснить разницу конечного «продукта» работы мозга наших трех героев, но, puto, что любой фактор, к которому мы обратимся, от генного до плотности синаптических связей меж нейронами, не окажется настолько глобальным, чтобы объяснить такую разницу в восприятии ночного неба.

Разумеется, подбор персонажей для нашего теоретического эксперимента продуман и неслучаен.

И homo erectus, и мауглеоид — это прекрасные образчики, по сути, самых обычных животных, но животных, имеющих полную церебральную и иную анатомическую сопоставимость или даже идентичность с поздним homo, к примеру, с Эйнштейном.

(Если по homo erectus еще возможны дискуссии о полной идентичности его мозга и иных параметров мозгу и иным параметрам современного человека (позднего homo), то с мауглеоидом ситуация, вероятно, бесспорна.)

Secundum naturam, остается и еще одна, самая последняя инстанция, куда можно было бы обратиться за разгадкой получившегося у нас парадокса; к нейрохимическим схемам происходящего в клетках коры.

Возможно, здесь, под двуконтурной мембраной, в цитоплазме нейрона, у Эйнштейна свершаются процессы иные, чем у мауглеоида?

На первый взгляд тут, в адренергических и нейропептидных системах, есть обширнейшее поле для поисков интересующей нас разницы. Но тасуя теории, гипотезы, взгляды и результаты исследований по данному вопросу, мы обречены упереться лбом в простую догму, многократно подтвержденную экспериментально и возведенную в степень научного факта: «Сигналы в нейронах высоко стереотипны и одинаковы для всех животных» (NichollsJ. G., Martin A. R„ Wallace В. G., Fuchs Р. A. From Neuron to Brain, 2006).

Круг замкнулся. Вновь мы приходим к не слишком оригинальной мысли, что особые возможности позднего homo, т.е. интеллект, надо искать не в головном мозге, а вне его.

Думаю, даже не следует уточнять, что все те образы, слова, цифры и понятия, которые Эйнштейн так эффектно сложил в формулировки законов Вселенной, порождены не им самим, а теми поколениями, что последовательно, по крупицам созидали интеллект (фиксируя результаты создания на искусственных носителях), являющийся теперь общей собственностью homo.

Secundum naturam, речь не только о прямых предшественниках Эйнштейна: Галилее, Ньютоне, Максвелле и Лоренце.

В такой же степени это относится и к шумерским жрецам, отследившим разницу скорости тела и его тени; к дикарю неолита, впервые зафиксировавшему символ звука своей речи с помощью странной царапины на стене пещеры; к крестоносцу, засмотревшемуся на обгорелый кусок бумаги с цифрами, начертанными по-арабски, et cetera. (Всех, кто сделал свой вклад в дело формирования коллективного интеллекта перечислить, разумеется, немыслимо.)

Мозг Эйнштейна лишь сконструировал из этих (и всех остальных) готовых компонентов новую модель понимания мира, оказавшуюся пригодной для того, чтобы стать еще одним фрагментом общего интеллекта homo, и в свою очередь послужить деталью для будущих интеллектуальных конструкций.

Хотя все могло быть и совершенно по-другому.

Предположим, маленького Альберта, в 1879 году, украли бы (к примеру) цыгане, во множестве кочевавшие по Швабии.

Предположим, эти цыгане, испугавшись полицейского досмотра, бросили бы малыша в (тогда диких) лесах Южной Германии, предоставив нашему гению возможность прожить лет пятнадцать в обществе лишь сов, бурундуков, вепрей и лисиц.

В результате мир обогатился бы еще одним безымянным мау- глеоидом. (Это мы знаем, что родители назвали его Альбертом, для него самого его же собственное имя осталось бы неизвестным).

Годам к шести Альберт Эйнштейн, вероятно, умел бы неплохо мычать и рычать.

Крайне сомнительно, что он овладел бы техникой швыряния камней, но подросши, он вполне мог бы практиковать изнасилования одиноких велосипедисток.

Возможно, со временем (в результате большой полицейской облавы) его чучело, с табличкой «Tarsanus Bavaricus» украсило бы музей естественной истории (к примеру) в Висбадене.

Конечно, и это тоже было бы (в известном смысле) вкладом Эйнштейна в науку, но с теорией относительности пришлось бы немного подождать.

До рождения следующего гения, которому ничто не помешает обучиться речи, алфавиту, счету и нескольким тысячам слов и понятий.

На этом простом примере опять хорошо видно, что любые интеллектуальные действия возможны лишь при условии заимствования всех компонентов этих действий извне, из того ingenium medium, о котором я уже говорил выше. Сам же мозг, каким бы он ни был, этих компонентов не содержит и не порождает.

Ceterum, в этом нет ничего нового или неожиданного.

Еще Н. Harlow и М. Harlow в «Learning to Think» (Sci. Amer., 1949. Vol. 181) вывели точную, но корректную формулировку: «Мозг необходим для мышления, но необученный мозг недостаточен для осуществления этой функции, как бы хорош сам по себе он ни был».

J. Delgado в «Physical Control of the Mind» (1969): «Мозг человека, наряду с другими качествами, способен к изучению языков, к абстрактному мышлению и к моральным суждениям, но он не создает всего этого».

Еще определеннее выразился в 1966 году С Geertz, говоря о людях, не получивших по разным причинам доступа к «коллективному интеллекту»: «Они не будут, как это утверждает теория антропологии, напоминать одаренных обезьян, не нашедших своего места в жизни. Это будут чудовища с весьма ограниченным числом полезных инстинктов, еще меньшим — чувств и полным отсутствием интеллекта» (Geertz С. The Impact of the Concept of Culture on the Concept of Man//Bull. Anatom. Sci., 1966. Vol. 22).

(Alias, единственной чертой, сегодня отличающей мозг homo от мозга других животных, является его успешность в деле обмена информацией внутри самого вида homo. Следует напомнить, что эта успешность целиком зависит от наличия общих систем номинации, созданных, вероятно, всего лишь 12-20 тысяч лет назад. Обмен информацией с представителями любого другого вида животных для homo либо невозможен, либо крайне ограничен самыми примитивными позициями. Достойно упоминания, что академическая нейрофизиология, в результате многих тысяч опытов, экспериментов, наблюдений и исследований — всего лишь подтвердила вывод Жюльена Офре де Ламетри, сделанный им еще в 1745 году, в трактате «Естественная история души»: «Человек, до изобретения слов и знания языков — являлся лишь животным особого вида».)