Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - Роберто Арльт

— Как удивительно! Вы, Бальдер, делаете такой же жест, как Родольфо.

Альберто не обращает внимания на эту реплику и продолжает:

— Допустим, мы воспротивились бы продолжению ваших встреч с Ирене. Вы все равно нашли бы способ видеться, разве не так? Чему суждено, того не миновать.

— Да, это верно, — бесстрастно откликается Бальдер. Думает он совсем о другом: «Подозревает этот человек, что жена его обманывает или нет? Как странно он спокоен. А я готов дать голову на отсечение, что она его обманывает. И не с одним…»

— …я прекрасно понимаю, как ужасно огорчилась бы сеньора Лоайса, если б узнала, что здесь происходит, но мы сделали это ради счастья Ирене…

— Да-да… конечно, конечно.

Бальдер думает: «А что, если он предоставляет жене возможность обманывать его и тем самым превращает ее в проститутку? Бывает и такое. В спокойствии этого типа что-то ненормальное. Неужели он сознательный рогоносец? Но нет… Эти его повадочки наводят на мысль о паровом котле под давлением. В любой момент может взорваться».

— …с другой стороны, претендовать на то, чтобы вы к моменту знакомства с Ирене были уже разведены, не имело бы никакого смысла…

— Да, конечно… Это логично.

Бальдер думает: «У него все повадки, как у тех, кто направляет неосмотрительных на Сумрачный Путь. Может, это дракон в образе механика?»

— …ибо если, с одной стороны, вы еще не разведены, а с другой — теперь вам нужна свобода, зачем же продолжать влачить оковы супружества, раз вы с женой не ладите?

«Этот человек — самый заправский сводник. Ему-то что за дело, женат я или нет? Бог мой… До чего я дошел!»

Зулема вдруг восклицает:

— Смотрите-ка, Бальдер! У вас с Родольфо одинаковый вкус по части галстуков.

«Родольфо — это любовник номер один», — думает Бальдер.

У него ощущение, что он оказался в атмосфере кошмара. Ирене молчит, Зулема молчит, механик, медоточивый и категоричный, разглагольствует. Бальдеру хочется крикнуть, чтобы его оставили в покое, не мучали больше, что он сделает все, чего они от него хотят, да-да, он разведется. Почему этот холодный человечек так упорно вмешивается в чужие дела? Не разумнее ли было бы…

Ирене тихонько говорит:

— Альберто, уже поздно… Как бы мама не заподозрила…

— Если хочешь, я тебя провожу… — предлагает Зулема.

Щедрый механик расплачивается. Встает. Все идут к двери.

Зулема намекает на свидание:

— Завтра вечером мы идем в кино. Пойдете с нами, Бальдер?

— А вы пойдете, Ирене?

— Да, конечно… Постараюсь, если мама разрешит.

Бальдера мучает любопытство.

— Вы держите механическую мастерскую?

— Да… всего понемножку… обмотка… зарядка аккумуляторов… думаю наладить вулканизацию. Впрочем, еще посмотрим, ведь вулканизация — это самостоятельный отдел.

— Как-нибудь загляну к вам, хорошо?

— Когда угодно, сеньор инженер… А как у вас идет работа?..

— Плохо… Ничего не делаю.

— Значит, завтра вечером…

— Да… в девять… на Ретиро…

Они выходят на перрон.

Альберто и Зулема поворачиваются к ним спиной. Ирене, прильнув к Бальдеру, жмет его руку.

— Милый… Как я счастлива сегодня!

— Как ты думаешь, я понравился этим людям?..

— О да, конечно, они очень добрые. Ты увидишь, они нам помогут.

Слышатся два удара колокола.

Альберто оборачивается к ним и говорит с улыбкой, чуть ли не смущенно:

— Глядите, инженер, не опоздайте на поезд.

Внезапно все смотрят друг на друга с приязнью: Ирене, Бальдер, Зулема и Альберто. Никто из них не мог бы определить, что произошло у него в душе, но все считают себя теперь друзьями.

Два свистка прорезают воздух.

— До завтра…

— В девять, да, в девять…

Бальдер садится в вагон. Ирене, Зулема и Альберто бурно машут на прощанье руками, будто провожают его в долгий и опасный путь.

Поезд медленно отходит, шипя сжатым воздухом. Три руки продолжают махать, пока платформа не исчезает за поворотом.

Из дневника героя нашей истории

оя дружба с Зулемой и ее мужем росла, по мере того как любовь к Ирене все больше возвышала мою жизнь, так что я всерьез стал думать о разводе.

Чтение романов привело меня к почти вакхическому определению любви.

Любовь выходила за пределы долга, она представлялась мне огненной колесницей, которая подхватывает тебя с поверхности земли и мчит в заоблачные выси опьяняющей страсти. Церковные живописцы представляли подобное состояние духа, изображая души в просторных туниках, с тонкими чертами лица на краю зеленоватой межзвездной бездны.

Я подсознательно искал предлога возвысить свое существование и обрести смысл жизни, которая была у меня не высокой и благородной, а мелкой и однообразной. И в серых буднях женатого человека щедрая любовь Ирене вновь пробудила во мне ощущения, каких я не испытывал с юношеских лет.

У ног ее, как океанские валы о волнорез, разбивались волны моих чувств. Я звал ее сестренкой и мамочкой. Простодушный, как все новички в любви, я думал, что открыл новый континент. Ни одно человеческое существо не проникало в него до меня. Ряд не зависящих от моей воли обстоятельств благоприятствовал этой любви, и она достигла необычайной силы.

Зулему приняли хористкой в театр «Колон». Ссылаясь на работу, она оставила свой дом в Тигре и перебралась в пансионат в центре города, неподалеку от театра. Несчастный Альберто жертвовал собой, совершая ежедневно по два рейса туда и обратно на поезде и на трамвае, чтобы позавтракать и поужинать с женой. Зулема извлекла из глубин своего эгоизма такую наивную фразу:

— Небольшая прогулка бедняге не повредит.

Ирене, в свою очередь, бывала в семье механика почти каждый день. Мать ей это разрешала. Подруги объясняли такую явно необычную снисходительность — предоставление дочери относительной свободы — следствием старой дружбы. Я, позавтракав у себя в пансионе, отправлялся в дом Альберто. Зулема, будто земля горела у нее под ногами, делала себе прическу чуть ли не за завтраком. Под предлогом репетиции или урока вокала она исчезала иногда в тот момент, когда механик задумчиво склонял голову над блюдом с сыром и сладостями. Случалось, Ирене приезжала до того, как Альберто отправлялся в Тигре.

Я жил в смущении и замешательстве. Считал ненормальным, что Ирене пользуется такой свободой, что Зулема устраивает себе вольготную жизнь, а также, что Альберто предоставляет нам такую свободу. Конечно, мы не могли претендовать на то, чтобы он жертвовал ради нас своей мастерской, а Зулема — ее новой работой, но мы восстали бы, если бы они лишили нас возможности встречаться из глупых, давно изживших себя предрассудков.

Так что мы вращались в кругу загадочных явлений. Вольно или невольно поведение каждого из нас было тесно связано с действиями другого, и я не мог не думать о разных махинациях и трюках в азартных играх, где в нужный момент воля случая подменяется мошенничеством.

Сомнения мои обращались в ничто, как только Ирене обнимала меня и прижимала к груди, брала за подбородок и впивалась в мои губы. Легкая печаль, укоры совести, приправленные стыдом, болезненно отзывались в моем сознании. Под рыжеватыми лучами ее глаз, изливавших любовь, я с горечью спрашивал себя: «Для чего я пытаюсь замутить самое чистое в моей жизни чувство? Для чего измышляю гадости? Достоин ли я такой большой любви?»

И внезапно, не удержавшись, говорил ей:

— О, моя сестренка, моя мамочка!..

Одним скачком поднялся я в божественную атмосферу нереальности, постоянно окутывающую мужчину и женщину, пока они еще окончательно не раскрылись друг перед другом. Там я был герой, титан, бог. Строил планы и мечтал. Чего я только не сделаю ради Ирене! Она меня слушала, ободряла, звала к действию.

Почему я забросил архитектуру? Почему не пишу статьи для газет о городе будущего? Та статья о небоскребах была очень интересная.

Я ей поддакивал и еще больше утверждался в навязчивой идее любить ее. Единственным, что побуждало меня к умственной работе, был мир, принявший образ женщины по имени Ирене, единственной из полутора миллиардов женщин, которые ходят по нашей планете.

Другие воспоминания оживают во мне, по мере того как я тружусь над восстановлением перипетий этой необычайно долгой и такой мрачной битвы, что временами мне кажется, будто над головой по небосводу катится закатное красное солнце. Ирене и я — неподвижные черные силуэты на равнине, гладкой, как безмолвное нефтяное озеро. Из груди каждого из нас вытекают сгустки крови. Краснеет на всем протяжении черная дорожка, а мы ничего не говорим и ничего не делаем. Истекаем кровью, ожидая смерти… Пожалуй, из этого получилось бы стихотворение… Но на самом деле это аромат моей погибшей любви, я люблю благоухание этой бедной погибшей любви, как мать любит рубашонки сына, который давно уже гниет в могиле…