Скиф - Николай Коробков

Но это еще не все. Моя жена завтракала во дворе вместе с детьми и моей старой кормилицей, женщиной верной и преданной, отпущенной на свободу моим отцом. И вот эти люди напали, схватили их и начали грабить домашние вещи. Другие же служанки (они находились в верхнем этаже, где они живут), услышав крик, заперли свое помещение, и потому туда Эверг с Мнесибулом не проникли. Но зато они стали выносить обстановку из остальной части дома, хотя жена запрещала им касаться вещей, говоря, что вещи принадлежат ей и находятся в списке ее приданого...

Кроме того, она говорила, что предназначенные для уплаты им деньги находятся в меняльной лавке. Не обращая внимания на слова моей жены, они продолжали расхищение. Когда кормилица, увидав, что они вошли в дом, положила маленькую чашу, из которой она пила, себе за пазуху, то Теофем и его брат Эверг с таким насилием отняли чашу, что на ее руках выступила кровь: отнимая сосуд, они вывертывали ей руки назад, волочили ее по земле. Они так озлобились, что не перестали бить и душить старуху, пока не отняли у нее чашу.

Слуги соседей, услышав крики и увидев разграбление моего дома, стали с крыш звать прохожих; некоторые отправились на улицу, где увидели проходившего Агнофила и попросили его явиться. Агнофил не вошел в дом (ибо не считал приличным это сделать в отсутствие хозяина), но, находясь на земле моего соседа, видел, как выносили вещи и Эверг с Теофемом вышли из моего дома.

Они не только захватили мои вещи, но и повели за собой моего сына, приняв его за раба, пока сосед Гермоген, повстречавшись с ними, не сказал им, что этой мой сын[119].

Я обратился теперь с жалобой в суд. Но у Теофема большие связи — закон опять окажется на его стороне...

— Нет, нет, — торопливо сказал Эксандр. — Суд не может оправдать насильственных действий. Теофем ведь забрал у тебя много лишнего? Не беспокойся, — закончил он. А я переговорю о твоем деле. Заходи ко мне завтра; ты мне расскажешь некоторые подробности.

Харикл отошел.

Люций собирался ехать и предложил Эксандру воспользоваться его лектикой. Жрец согласился. Они встали, обошли столы, расположенные на площади перед храмом, и продолжали прерванный разговор.

— Ты говоришь о помощи могущественного государства. Может быть, городу придется, в конце концов, обратиться за этим к царю Понта, но я лично все же не сторонник подобного союза, — сказал Эксандр.

— Невыгодность такого соглашения совершенно очевидна. Я не хочу судить о ваших городских делах, но это поставило бы вас перед двойным риском: прежде всего попасть в зависимость от Понта и сделаться его провинцией, а потом — пострадать вместе с ним от римского оружия. Ведь это государство, враждебное Риму, неизбежно должно будет пасть.

Эксандр улыбнулся.

— Понт еще достаточно силен и далек от Рима. А если мы обратимся за помощью к римскому народу, не пожелает ли он наложить руки на свободу Херсонеса?

— Наше государство не нуждается в новых приобретениях. Наши земли и без того обширны. Мы покоряем враждебные народы и подчиняем их себе, но уважаем союзников.

— Все же едва ли вы захотите оказывать помощь, ничего не требуя взамен.

— Я не буду тебя уверять, что в политике существует чистая дружба — это было бы бессмысленно. Но Рим потребует от вас меньше, чем Понт. Ему выгодно расшириться за ваш счет; нам достаточно того, чтобы вы не мешали нашей политике. Рассмотри это дело, и ты увидишь сам. Ваши интересы сталкиваются с Понтом и совпадают с Римом. Нам желательно, чтобы вы положили предел распространению и росту Понтийского царства. Для этого вы должны быть сильными. А это возможно лишь при союзе отдельных греческих городов против Понта. В борьбе с варварами мы охотно поможем вам. Ты видишь, что эта помощь не совсем бескорыстна, но очень выгодна для вас. Мы стали бы содействовать росту вашей силы и процветанию ради ваших собственных интересов.

Носилки остановились.

— Вот мой дом, — сказал Эксандр. — Ты оказал бы мне большую честь, достойный претор, если бы пожелал отобедать у меня. Ты не потеряешь на это много времени.

— Охотно. К тому же мне будет приятно посмотреть новые редкие списки твоей библиотеки.

У входа в дом их встретила Ия. Украшенная цветами, она так сияла молодостью и выражением счастья, что даже лицо римлянина как будто изменилось, точно отражая в себе эту чужую радость.

— Город, где есть такие девушки, не должен погибнуть, — улыбаясь, обернулся он к Эксандру. — Мне кажется, что твоя дочь одна могла бы лучше его защитить, чем весь ваш Городской Совет.

И добавил, обращаясь к Ие:

— Печально думать, что только власть и государственные дела — мой удел. Посмотрев на тебя, я завидую тому, о ком ты думаешь.

Она ярко покраснела; вздрогнувшие ресницы, окружавшие глаза черной тенью, опустились. Потом она засмеялась.

— Я сейчас думала об отце и тебе, его госте.

— Значит, я счастлив наполовину, — улыбнулся претор.

Все вместе они вошли в дом. Вскоре явился Никиас. В ожидании обеда они сидели, разговаривая о религии.

— Я слышал, — сказал Никиас, — что вы, римляне, мало верите в существование богов, но сегодня я имел случай убедиться, что это неверно. Ведь ты, Люций, проявил к богам почтительность, возможную только при истинной вере в несомненность их бытия.

— Ты вполне прав. Во всяком случае, я очень уважаю религию. Она — основа государственной мощи. Но ты говоришь так, будто сам мало уверен в действительности существования богов.

Тот улыбнулся.

— Если ты утверждаешь это, то ты неправ. Если же спрашиваешь, то позволь ответить словами Протагора[120]: «Человек есть мера всех вещей — существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют. О каждой вещи бывают два совершенно противоположных мнения. Относительно богов я не знаю, существуют они или нет, потому что есть много вещей, препятствующих познанию этого — неясность предмета и краткость человеческой жизни».

— Изречение мне нравится, — сказал Люций, — именно благодаря тому, что оно туманно и малопонятно. Но, кажется, ты думаешь о вещах не совсем так, как я.

— Если спор имеет целью выяснение истины, — вмешался Эксандр, — то едва ли в нем следует прибегать к софизму. Ведь это значит непонятное делать еще более неясным. К несчастью, теперь люди более охотно шутят о вещах, чем серьезно о них думают. Сам я не представляю себе богов так, как о них говорят грубые по своему характеру мифы. Но я верю в существование абсолютной божественной сущности. То, чему я научился в мистериях[121] Элевзиса, я никогда не смогу променять на незнающее отрицание софистов.

— Ты был посвящен в эти мистерии? — сказал Люций, — это интересно. Я давно думаю о том, чтобы познакомиться с ними. Мы все будем довольны, если ты расскажешь нам об этих таинствах.

— О самой сущности таинств посвященные не имеют права говорить. Я мог бы рассказать только о внешней стороне первоначальных обрядов, но они известны почти всем, бывавшим в Афинах.

Мне не пришлось присутствовать на этих торжествах, но я хотел бы воспользоваться первой возможностью, чтобы отправиться для посвящения. Мне придется только просить, чтобы мне сократили испытательный срок, так как я не могу надолго отрываться от моих обязанностей.

— И ты будешь совершенно прав, — улыбнулся Никиас, — ты соединишь в себе таким образом оба начала: и таинственный культ богини, и его отрицание.

— Ты опять шутишь, Никиас, — засмеялся Люций.

— Во всяком случае, я не хочу, чтобы познание, каково бы оно ни было, могло лишить меня возможности заниматься государственными делами. Но довольно об этом. Я вижу — прекрасная Ия поднимается, чтобы уйти. Неужели она оставит нас?

— Она пойдет сделать распоряжения домоправителю, — сказал Эксандр. — Мы здесь живем по обычаям дедов, и наши девушки умеют заниматься хозяйством.

— Это хорошо. Жаль, что Рим все больше отходит от старинной простоты. Но все-таки я хотел бы, чтобы прекрасная Ия могла посмотреть на нашу столицу. По великолепию этот город не имеет себе равного. А пышность жизни! Прекрасные мраморы и бронзы, картины и вазы, несравненная мебель, — иной стол стоит дороже целого имения; вина и лакомства, привозимые со всего мира, толпы вышколенных слуг, тяжелая парча и тончайшие ткани, драгоценные украшения и резные камни...

— Ты любишь камни? — обратился он к Ие. — В Риме ты нашла бы самые чудесные, о каких только можно мечтать: обделанные в тончайшее золото, сверкающие, великолепные.

— Конечно, я люблю украшения, — ответила девушка. — Но, прости меня, мне не нравится чрезмерная пышность, и я ненавижу это нагромождение драгоценностей. Они меня подавляют. Я ни за что не отказалась бы от нашей простоты. Я совсем не понимаю Рима. Мне больше нравится жизнь в нашем небольшом доме, в нашем саду. Здесь я чувствую себя более свободной и счастливой. Вы, римляне, кажетесь мне слишком гордыми и жестокими.