Поп Чира и поп Спира - Стеван Сремац

Давно и страстно ожидаемый день наконец наступил. День венчания молодых — первобрачного жениха Перы Петровича и девицы Меланьи, дочери уважаемого священника Кирилла Николаевича — пришёл и миновал. Отпраздновали шикарную свадьбу. Присутствовала вся местная знать. Играл даже городской оркестр, хотя не обошлось и без волынщика Совры, — правда, он дул в свою волынку больше для тех, кто находился на кухне и во дворе, нежели для тех, кто был в гостиной. Невеста была хороша, бледнее обычного, а жених — застенчивее, чем всегда. Веселье и танцы продолжались ровно столько, сколько полагается на благородной свадьбе, то есть до четырёх часов дня. Потом старший сват приказал запрягать. Уселись, верней понабивались по шесть, по семь человек в повозку, и покатили к дому жениха. Подружки запели, матушка Перса заплакала, новобрачная тоже обронила слезу и вытерла её кончиком кружевного платочка. Старший сват подал знак, свадебный поезд помчался по улицам и мгновение спустя очутился за селом. Борзые кони, шальные возницы — началась сумасшедшая, неистовая сербская гонка под гиканье. Кони несут как бешеные, женщины вскрикивают и исступлённо визжат: «Ию-ю-ю-ю!» Кто-то перевернулся, кто-то вывалился. Больше всех не повезло фрау Габриэлле, которая поехала в качестве невестиной подружки (хотя это было против её принципа, потому что она боялась гонок и называла их глупым рацким[111] обычаем и просто «дурью») и, на свою беду, как раз попала к вознице, который любил опрокидывать встречные повозки, чего многие не могли ему простить. Года два тому назад он опрокинул одну повозку; её хозяин, долго подкарауливавший его, чтобы отомстить, оказался здесь же и решил расквитаться за позапрошлогоднее. И случай ему представился. Проскакав за селом минут пятнадцать, он стал обгонять Габриэллину повозку и зацепил осью за ось, но не перевернул её, а только оттолкнул в сторону. Фрау Габризлла самозабвенно слушала любовные признания нагрузившегося асессора. И как раз в то мгновенье, когда он заявил, что готов забыть и прогнать ради неё свою законную жену, осью подцепило их повозку, и фрау Габриэлла вылетела вон, словно пуховая подушечка, став, таким образом, невинной жертвой закоренелой ненависти. Упала и растянулась, бедняжка, на земле в довольно-таки непристойном виде.

«Поглядите-ка на фрайлу, как озорничает!» — закричали из других повозок возницы-крестьяне. Габриэллин возок умчался вслед за остальными, покинув её в канаве, господин же асессор принялся ухаживать за другой дамой, не заметив спьяну, что это уже не фрау Габриэлла! Единственным благом в этом злополучном происшествии было то, что оно случилось, совсем близко от села и фрау Габриэлла могла не спеша возвратиться пешком туда, откуда столь торжественно выехала на возке. Вернулась она злая-презлая и до того разобиделась, что даже спустя неделю отказалась поехать в Б. с погачарами[112], отвергая решительно все извинения и оправдания, что, мол, вовремя такой скачки, как и заведено на свадьбах, нетрудно было и вовсе не приметить, как она выпала. «Но это явная ложь», — возразила фрау Габриэлла, ибо она отлично видела, как Цвечкенмаерка смеялась как безумная, когда её (Габриэллу) постигла беда. Так смеялась, что повалилась на колени господина перзекутора, а тот, как воспитанный и образованный человек, поддерживал её, чтобы и она не выпала из повозки. Видели это не только Цвечкенмаерка, но и многие другие. Потому что много времени спустя, когда бы ни заходила речь об этой свадьбе и об этом её злоключении, неотёсанные крестьяне смеялись, с довольным видом поглаживая свои длинные и всклокоченные мужицкие усы, и добавляли только: «А здорово она тогда! Просто красота!»

Этого фрау Габриэлла не могла забыть и возненавидела и Цвёчкенмаерку, и попадью Персу, и всю её семью. Потому-то и отправилась она к матушке Сиде, заделалась своим человеком в её доме и усердно помогала готовить приданое и всё, что нужно к свадьбе; при этом, как говорится, полностью перешла на хлеба к попу Спире.

Помогая шить, фрау Габриэлла рассказывала интересные и до сих пор матушке Сиде неизвестные вещи о том, что творилось в доме матушки Персы. Многое узнала Сида впервые, в том числе и то, с каких именно пор фрау Габриэлла возненавидела фрау Цвёчкенмаерку.

— Случилось это, милостивица, ещё до свадьбы, — рассказывала Габриэлла. — Гораздо раньше, задолго до неё, гнедиге… Неужели я вам не говорила? Неужто вы об этом не знали? Раскусила я её в ту пору, когда мы обе жили в Темишваре и когда у неё умер муж; тогда ещё я убедилась, до чего она равнодушна и холодна, словно умер перзекутор какой, а не собственный её супруг! Ничего, голубушка, уверяю вас, ничегошеньки — ни обморока, ничего подобного! Чуть только всплакнула порядка ради, чтобы вынуть носовой платок, и то из-за насморка, который она, на своё счастье, в то время подхватила!.. Какая она супруга! Она! Она!!

— Да что вы говорите? — отзывается попадья Сида, углубившись в работу и почти не слушая.

— Не хочу хвастаться (не в моём эго обычае), но следовало бы на меня поглядеть в подобной ситуации — то есть когда умер мой супруг, — на меня бы поглядеть… Так-то!

— Скажите, пожалуйста! — говорит хозяйка, удивляясь и зевая.

— Э, многим это было бы небесполезно. И ей бы следовало прийти на меня посмотреть! В таком я была, понимаете… меланхолическом настроении в тот день, просто не могу выразить… А дамы вокруг меня только просят: «Да успокойтесь, придите в себя, фрау Габриэлла! Понапрасну себя губите!.. Его, говорят, всё равно не воскресить, а вам же это повредит». А я им говорю: «Никто не знает и не понимает, кого я в нём потеряла!» А они говорят: «Понимаем, голубушка, и сами мы такие!» А я, дорогая, сама не своя, валюсь из одного обморока в другой! Ну, просто из одного в другой! И так ужасно, чго одна дама взяла бутылку с уксусом и всё мне под нос совала, — тогда только, знаете, я немного пришла в себя!..

— О-о-о! Бедная фрау Габриэлла! Бедняжка!

— Вот у кого ей следовало бы побывать да поучиться, дряни этакой, как надо оплакивать супруга и повелителя. У меня, знаете, это выходило так удачно и к месту, что на другой день я сама, сама себе удивлялась, хвалила себя и превозносила за то, что была такой трауриг[113]. Знаете, иной раз мне это удивительно удаётся!!

Фрау Габриэлла готова была продолжать рассказ о своём горе, но суеверная попадья прервала её, переведя разговор на другое, — и фрау Габриэлла снова принялась за шитьё.

Работа приближалась к концу. Чего-чего только не было изготовлено! Просто не решаюсь перечислять — опасаюсь, что мне никто не поверит, да и глава стала бы походить на прейскурант торгового дома, если бы удалось перечислить всю эту уйму вещей. Никогда, должно быть, ни одна поповна не получала такого приданого, как Спирина Юла. Одному только господу богу ведомо, сколько потребуется для него подвод. Недаром матушка Сила трудилась дни и ночи, приготовляя всё в таком количестве, что в первые двадцать лет молодожёнам не придется покупать ни одной самой мельчайшей вещицы. Сколько одних только пелёнок, распашонок и чепчиков. И все эти предметы она даже не внесла в опись приданого, а только приготовила и сложила в свой шкаф, чтобы были под рукой в случае надобности. Предусмотрительная матушка Сида заказала связать семьдесят локтей только одних повивальников, — уже по одному этому читатели могут судить о количестве всего прочего; потому-то и не стоит перечислять. Достаточно сказать, что Шандор (так после помолвки звали в доме Шацу) остался вполне удовлетворён, когда ему показали точный список всех вещей и добавили, что через неделю он получит и то, что не заинвентаризовано. И всё же важнее всего было то, что он получал красавицу Юлиану, и очень-очень скоро, через несколько дней.

Приближался день святого Георгия, день венчания Юлы и Шандора. И со сватами всё уже было сговорено. А сваты все такие люди, что Шандор может только гордиться, с какими господами он имеет дело! Старшим шафером согласился быть нотариус Кипра, шафером — господин доктор (будущий коллега Шацы), а дружкой — студент-юрист из Старого Бечея, тот самый, что провалился на экзамене и сейчас, как второгодник, практикует у какого-то адвоката. Практикует он не очень усердно и большую часть времени охотится на бекасов или удит на берегу Тисы карасей и прочую рыбу на червя; ходит в шляпе с пером цапли, а как только выйдет за город, снимает сапоги и несёт их за спиной на палке. Он друг детства Шацы — от начальной школы и до четвёртого класса гимназии; тогда ещё закадычные друзья договорились и поклялись, что у того, кто раньше женится, другой будет шафером на свадьбе.

Занялся прекрасный день святого Георгия, день венчания и свадебного пира. Двор попа Спиры благоухал сиренью, а все дома в селе были по случаю праздника украшены любистоком, сиренью и вербой. За последние дни все в поповском доме буквально сбились с ног: отец Спира был истый серб, он не жалел ничего, когда нужно было раскошелиться и показать, что такое попов дом. «Пускай всё идёт прахом, затем и наживали! — говорил он. — Не каждый же день свадьба. Не хватит у меня, найдётся у еврея Лоренца!» Как от прихожан он требовал щедрости в таких случаях, так и сам в день Юлиной свадьбы не поскупился и наготовил всего. Поп Спира был одним из усердных почитателей Доситея, хоть и редко в него заглядывал; но, почитая, всё же не соглашался с Доситеем, когда тот поносил сербов за мотовство на музыкантов, танцы, вино и гульбу, и упрекал его за то, что, будучи во всём прочем столь мудрым человеком, он сурово отзывался о сербской свадьбе и других весёлых и чудесных обычаях. «Не был никогда женат, вот и писал такое, — оправдывал его поп Спира, — потому и сердиться на него нельзя. А пока я жив, будет так и в моём доме, и во всём селе!»