Трава под снегом - Вера Колочкова

Медленно встав с дивана, она сомнамбулой до шла до лестницы, поставила ногу на первую ступеньку. Вот так. Потом на вторую. Дальше. Сразу за округлой площадкой коридор начинается. Вот, вот это место! Около двери в хозяйскую спальню. Именно из этой двери Командор вышел ей навстречу…

– Кто там? Это ты, Андрей? – вздрогнула она от тихого голоса, громом раздавшегося в коридорной тишине.

Боже, а дверь-то в спальню приоткрыта! От ужаса Леся дернулась, собираясь бежать, но ноги будто приросли к месту. Обнаглевшее вконец презренное воспоминание заартачилось, не захотело ее отпустить. Рука сама по себе поднялась, пальцы оплелись вокруг витой дверной ручки, и она потянула ее на себя, одновременно проговорив дрожащим, с легкой хрипотцой голосом:

– Нет, это не Андрей. Это я, Леся. Вы почему не спите? Вам плохо?

– Нет. Мне нормально, Лесь. Ты зайди, не бойся. Я все равно не сплю. У меня бессонница.

Она робко шагнула за порог, постояла, вглядываясь в предрассветную зыбкость, ползущую в комнату из большого окна. Еще немного, и настоящий рассвет начнется. А пока луна за окном хозяйничает, как на картине маслом писанная. Жуткое зрелище. Странно, она никогда не думала, что луна в ночном окне так жутко выглядит.

Командор полусидел-полулежал на одной половине огромной кровати, опершись спиной о подушки. Одеяло аккуратно закрывало его по пояс, руки с вытянутыми ладонями лежали вдоль тела.

Голова была повернута чуть влево, к окну. К луне. И лицо было похоже на луну, будто исходила от него такая же мертвая тоска. И даже, как ей показалось, белки глаз были окрашены желтым, ядовитым оттенком.

А потом он повернул в ее сторону лицо. Измученное, больное, жалкое. Лицо обыкновенного ста рика-неврастеника. Они долго смотрели друг на друга, молчали, и Леся все порывалась произнести что-нибудь вежливое и никчемно-холодное, спросить, не принести ли ему воды по причине болезненного состояния, но не могла. Язык не поворачивался. Не из-за обиды, нет. С обидой вообще происходило что-то странное. Обида внутри не ощущалась, не давала о себе знать, не шевелилась привычно. То ли замерла, то ли в стороне затаилась. А может… Может, ее вообще… не было? Но как, как не было! Вот и комната та же самая, и постель та же самая, и лепнина на потолке, и комод с золотым амурчиком, за которым тогда пряталась камера с красным зрачком…

– Да, Леся. Правильно. Камера на комоде стояла. За амурчиком.

Он очень тихо, почти неслышно все это произнес, но ее будто током пробило. И не оттого, что мысли ее были угаданы и прочитаны, а в том было дело, как эти слова были произнесены. Тяжкое, как удар плетью, моральное истязание было с избытком вложено и в «камеру», и в «комод», и в «амурчика». Такое тяжкое, что она замычала, замотала головой, загородилась от него вытянутыми ладонями, лишь бы он замолчал, не продолжал… Не надо ей этого…

– … А ты дрожала, перепуганная, сломленная, как мягкий пластилин в руках. Я тебя очень старательно к камере разворачивал, чтобы в ракурс… Чтобы на весь экран…

– За-зачем вы? Не надо… – удалось ей наконец выдавить из себя.

– Не знаю зачем, Лесь. Он прав, он совершенно правильно все сделал, мой сын. Ты береги его. Вы утром уедете, а я… Я тут умру, наверное…

– Не… Не говорите так…

– Ты прости меня, если сможешь. Он говорит, что такого не прощают, но ты… прости. Ты теперь по всем статьям отмщена, девочка.

Замершая было обида вдруг заметалась в ней панически, тронула болью сердце, потом снова застыла в нерешительности, будто споткнулась перед уходом. Господи, о чем это он? Какое такое отмщение, зачем оно ей сдалось, это дурацкое отмщение? Ей без него легче, намного легче…

– Да. Да, я вас прощаю! Только… Только не надо мне никакого отмщения…

Прижав ладони к лицу, она заплакала, чувствуя под пальцами горячие сладкие слезы. Казалось ей, что пространство комнаты заходило вокруг ходуном, будто возмущаясь неожиданно вырвавшимися словами. И правда – почему? Почему она это сказала – прощаю? Не думала, не гадала, не собиралась – само по себе вырвалось. И даже досады на душе никакой не было. Одни сладкие слезы бегут и бегут, и в голове стучит сильно, так сильно, будто бьет ее что-то изнутри. Бьет, бьет…

Она вдруг вздохнула глубоко и свободно, точно вынырнула из-под толстого слоя воды. Потом еще раз вздохнула, отняла руки от лица, огляделась. Странное у нее появилось ощущение, словно она подпрыгнула высоко и парит под потолком спальни. Вылетела из толстой ореховой скорлупы и парит. Тяжелый последний всхлип толкнулся в грудную клетку, она еще раз вдохнула в себя воздуху коротко и отрывисто и замерла, прислушиваясь к себе.

Командор глядел на нее с усталой грустью, улыбался незнакомой благодарной улыбкой. Лицо его было бледно, виски впали, блестели нездоровой испариной. Леся остановила на нем взгляд, смотрела долго, потом произнесла удивленно:

– А я вас больше совсем не боюсь, Командор…

– Я больше не Командор, Леся. Зови меня Андреем Васильевичем.

– Да какая разница. Все равно не боюсь.

– Что ж, это хорошо. Это и правильно. Теперь я тебя боюсь.

– Меня? Почему?

– Ну, вдруг ты передумаешь с… прощением.

– Нет. Я не передумаю. А хотите… хотите, я вам первому скажу? Чтоб вы не сомневались?

– Ну, скажи…

– Вы скоро дедушкой будете! Не совсем скоро, конечно. Может, к ноябрьским праздникам… У вас внук будет! Или внучка!

Кадык дернулся на его сухой небритой шее, глаза закрылись, губы задрожали то ли в плаче, то ли в улыбке. Не открывая глаз, он махнул слабо рукой, с трудом выдавил из себя:

– С-спасибо… Спасибо тебе… Ты иди, я один побуду. Я сейчас усну, наверное, голова не выдерживает, в сон запросилась. Я ж всю ночь не спал, помирать собрался, а тут… А тут – ты… Иди, иди, девочка…

Он еще что-то пробормотал, словно в бреду, потом улыбнулся, свесил по-птичьи голову набок. Леся пожала плечами, медленно пошла к выходу. От дверей обернулась, глянула на него еще раз – и впрямь дедушка.

– А мальчишка-то у тебя умница… – снова донеслось до нее тихое сонное бормотание, – большой, большой умница у тебя племянник. Как он меня ловко поддел – с хрусталиком… Хрусталик, главное. Дурь полная, а мыслит правильно… Надо ему хорошее образование дать, художественное какое-нибудь…

Леся, стоя в дверях, быстро покивала, будто соглашаясь с последней фразой. Потом развернулась, пролетела на цыпочках по коридору, так же пролетела и по лестнице, успевая еще и подпрыгивать на ступеньках резвой козочкой. Большое окно в гостиной уже приняло в себя первый утренний свет, и она остановилась, глядя на это действо во все глаза. Будто впервые в жизни наблюдала, как всходит солнце. А может, и правда впервые?