Трава под снегом - Вера Колочкова

– Илья сбежал. Вместе с твоим отцом, – обращаясь исключительно к Андрею, тихо произнесла Леся и пожала плечами, будто извиняясь за это странное обстоятельство.

– С отцом?! С моим отцом? Ты чего несешь, Леська?

– Так! Погодите-ка, что-то я ничего не понимаю! – не дала сестре права голоса Саша. – Вы что, надо мной издеваться вздумали? Где мой сын, я вас спрашиваю? Что происходит, в самом деле? Кто-нибудь объяснит мне вразумительно? – взвивая голос до самой высокой ноты, исходила она самым крайним возмущением. Однако слышались, очень уж явно слышались в этом возмущении и легкие нотки облегчения, и никак Саше не удавалось их скрыть, и оттого голос взвивался уже в самую высь, почти до визга: – Вы что тут все, с ума посходили, да? Как вы смеете? В конце концов, я ему мать! Я! И вы не смеете! Не смеете!

– Да говорят же тебе – сбежал… Чего ты так орешь-то? – задумчиво проговорил Андрей, не отрывая озадаченного взгляда от Лесиного лица. Потом коротко глянул поверх ее головы в окно, добавил тихо: – Вон и такси пришло…

– Ну, знаете! Разбирайтесь теперь как-нибудь сами! А с меня хватит! Я лечу с другого конца света, бешеные деньги трачу, а они… Все, хватит!

Она сердито сорвалась с места, ринулась в гостиную к чемоданам, начала суетливо выбрасывать из них Илькины вещи. Леся и Андрей тихо прошли следом, встали у нее за спиной.

– Мы тебя проводим, Саш? – виновато спросила Леся.

– Как хотите! – резко распрямилась от чемодана Саша. – Как хотите. Мне уже все равно. Пошли, что ли, скорее, а то я на самолет опоздаю…

* * *

– Ух ты, как у вас тут здорово! – восхищенно огляделся Илька, выйдя из машины. – Красотища какая!

– Пошли в дом, простынешь… – покосился на его обутые в тапочки ноги Командор. – Там, в гостиной, стена почти полностью стеклянная, так что можешь наблюдать эту красоту, как на большом экране в кинотеатре.

– Нет, на экране – это не то… Красоту надо живьем смотреть. Нюхать, трогать, растворяться. Иначе это не красота, а мертвая картинка.

Ишь ты, как этот пацан выражается! Нюхать, трогать, растворяться, главное… И где только сумел нахвататься этой художественной богемности? Не тетка же его этому научила? Хотя – при чем тут его тетка… Он вот, например, тоже никогда и никому про живую красоту ничего не объяснит. Он давно уже мертвой довольствуется, показушной. Удобоваримой, гламурной и ничем не пахнущей. И никогда ему уже вот так, как этот пацан, не встать на крыльце своего дома, не потянуть носом воздух…

– Ой, а какой у вас здесь ветер… особенный!

– Ветер как ветер. Сырой, мартовский, холодный. Не придумывай. Пошли в дом.

Наверное, зря он так с мальчишкой. Жестковато получилось. А пусть не лезет под руку со своими телячьими восторгами, не раздражает! Пусть учится сдерживать свои телячьи эмоции.

– А вот и неправда! – нисколько не испугавшись раздраженных ноток в его голосе, звонко заверещал Илья и даже подпрыгнул на месте, как молодой резвый теленок. – Неправда! Просто вы не хотите его почувствовать, понимаете? Впустить в себя не хотите! Ветер у вас здесь… живой! Маленький, недавно родившийся! Ветер как проказник-малыш. И пахнет от него нежно, как от маленьких детей. А пока он до города доберется – повзрослеет, остепенится, грустным и злым станет.

Бензином и гарью пропахнет. Вот. А вы, выходит, жили себе и не знали, что каждый день с вами маленький ветер заигрывает!

Да уж, заигрывает, пацан, а как же… Конечно заигрывает. А луна по ночам жрет. Старая сука. Так жрет, что утром уже никакого молодого ветра не надо. Но не станешь же мальчишке обо всем этом рассказывать? Пусть верещит-восхищается себе на здоровье. Нет, хороший мальчишка! Ишь как голос колокольчиком звенит, надрывается.

– Вы… Вы просто про себя неправильно думаете, наверное, оттого и не замечаете ничего! Вы внутри на себя очень сильно злитесь. Вы перестаньте злиться, и…

– С чего это ты взял, что я злюсь? – резко и раздраженно дернувшись, повернул он к мальчишке голову. Смотрите, какой провидец нашелся!

– Ну, у вас вид такой… Будто вам от самого себя плохо.

– Ладно. Не придумывай. Ступай лучше на кухню, поищи там чего-нибудь в холодильнике, а я пока камин растоплю.

Через полчаса они дружно уселись перед весело потрескивающими березовыми поленьями. Командор, откинувшись в кресле-качалке, наблюдал, как Илья пытается поджарить на огне кусок докторской колбасы, нанизанный на шампур, как весело дрожит пламя в его светлых глазах, делая их похожими на два маленьких озерца, зеркально отражающих в своем нутре багровые закатные сполохи.

– Сгорит же! Невкусно будет… – прокомментировал он его старания.

– Наоборот, вкусно. Дымом пахнет.

Прицелившись к куску побольше, Илья впился зубами в горячую, покрывшуюся коричневой корочкой колбасную мякоть, стал жевать с удовольствием. Командор молчал, наблюдал за ним из-под опущенных век. Потом перевел взгляд к огромному окну, за которым вдруг повалил запоздалый мартовский снег. Прямой, аккуратный, плотный, он будто вошел к ним в комнату, подступил совсем близко.

– Ух ты, как здорово… Снег какой… – задохнулся от восторга Илья, и подскочил на ноги, и пошел навстречу белой картине, так и не выпустив из рук шампур с колбасой. – Смотрите, как здорово! Нарисовать бы… Снег, сумерки, бетонный забор, за забором дом с желтыми окнами… А почему тот дом вплотную к забору стоит? Он тоже – ваш?

– Нет. Это дом Хрусталевых.

– Хрусталевых? Как интересно… У моей тетки тоже фамилия Хрусталева.

– Да. Она как раз и жила в этом доме.

– Леська?!

– Ну да. И ты тоже жил. Ты не помнишь просто.

Мальчишка быстро отвернулся от окна, уставился на него в испуганном недоумении. А что, взять да и рассказать ему, что ли? Взять да и выложить всю правду, как он этой его тетке Леське…

жизнь сломал? Именно так пафосно выразился его простодушный правдолюбец-сынок – жизнь сломал. Как будто он только и думал в тот момент о том, что ей жизнь ломает и что Хрусталевы ее с ребенком из дома выставят. Да ему вообще наплевать было, выставят они ее или нет! Сама виновата, что под руку ему попалась! Конечно сама…

– А… Я теперь понял… Так это вы и есть тот самый… Который Леську обидел? Это из-за вас она ночами вскрикивала и тряслась потом, и в подушку плакала…

Господи, и этот туда же! И этот – обидел! Обвинитель хренов. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, готов с обвинениями. И без него уже все внутри к ночи колотится, мертвым железом схватывается. Не продохнуть. Сейчас еще и сука-луна на небо вывалится, добавит желтой тоски к обвинениям. Хотя при чем тут луна… Луна – это так, безобидная внешняя атрибутика. И нечего на нее спихивать свою неосознанную маетность. Вернее, осознанную уже. Пора ее признать, принять, идентифицировать, дать ей имя, повернуться к ней лицом, а не бежать от нее в Тибет, или куда там другие от нее сбегают.