Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной - Вика Соева

Вверх и вниз по гладкой коже, по теплу тела. Крепче и сильнее. Сжимаются пальцы. Напряжение. Взвод. Еще движение, еще, еще… благословенная разрядка — нечто брызжет, вытекает, освобождает. Три такта мужского оргазма — удар ножом по сравнению с мучительной агонией удушения.

Разочарование? Вот и все? И ради этого в мире свершаются величайшие глупости и преступления? Ради щекотания в головке и пачканья семенем спины подружки? Тогда мир обречен, если его продают столь дешево.

— Опять, — тихий голос. — Пора уходить.

— Не могу.

— Можешь.

— Не хочу.

— Хочешь.

— Боюсь.

— Пачкаешь меня.

Отстраняюсь. Отодвигаюсь, чтобы увидеть. Так вот где корень тянущей боли.

— Что… что… невозможно!

Как девочка с изумлением и испугом смотрю на кровь. Истекаю. С ломотой преуготавливаюсь к новому циклу. Разве похоже на кровь? Густое, почти черное, пахнущее сырым мясом, заживо отторгаемым во имя продолжения рода. Растратив мужество, поневоле превращаешься в женщину.

Бесполое существо, лишь по недоразумению считавшее себя хоть и неполноценной, но все же женщиной. Как же оно пыталось убедить самое себя в нормальности — почти презираемой норме субъекта продолжения рода! Тайком. В глубине тоскующей души.

Мы по необходимости остаемся чуждыми себе. Мы не понимаем себя. Мы должны путать себя с другими. Каждый из нас наиболее далек самому себе. В отношении самих себя мы не являемся познающими.

Трудно и невозможно проповедовать с креста, в агонии, когда жизнь торжествующе наконец-то проникает сквозь раскрытые ужасом поры и расплывается уже ничем не сдерживаемым облаком мучительного угасания.

Но еще труднее познавать на пике оргазма, когда невыносимое давление, давление смерти сметает последние преграды, когда душа коллапсирует в точку, а взрывная волна похоти, сладости, плача поднимается от живота и захлестывает драгоценные проблески обретенного откровения.

И нужно как-то ухитриться оседлать чувственное цунами, проникнуть в глаз тайфуна, взломать экстаз соития — не фригидностью, не обманом, ибо кого тут обманывать — лишь саму себя — а усилием, которое невозможно совершить, но только невозможное и позволяет сделать что-то в мире.

Вновь прижимаюсь. Подбородок на теплом плече. Руки скрещены на груди. Лилит накрывает ладонями. Смотрим в унисон. На спящих. Умиротворенных. Опустошенных. Тех, что так далеки от абсолютной женственности. И в той дали уже бессмысленно быть мужчиной, быть женщиной, быть и тем и другим. Бессмысленно быть.

Спит Танька, сложив руки на животике. Сопит Полина, обнявшись с плюшевым медведем. Храпит свиновод, держа за хвостик хряка. Мирно дышит через пустую носогрейку Барбудос. Даже эфиоп, твою мать, видит десятые сны. Дрыхнет сосед, не выпуская сигаретку. Тяжело дремлет Л., мучаясь несвареньем души и желудка. Мучается кошмарами от приснившейся совести наследник. Стонет Искуситель, безнадежно пытаясь сопротивляться собственному искушению. Посасывает леденец Аминет, пытается во сне отодвинуться от шекотно дашащей в шею Леночки. Теребит в руках девичьи трусики Медведев-Гималайский. Храпит, развалившись в гинекологическом кресле, мэтр. Положив под голову шину, сурово предается сну Диоген. Честно пытается проснуться Адам, услышав далекое мычание своих коров, но глаза закрываются, не выпуская добычу из объятий Морфея. Даже теперь профессионально принюхивается к запаху вагин знаменитый продюсер. Сурово взирает на лежбище великая тень, чей разум уснул задолго до того, как уснуло тело. Позвякивает бубенцами Скоморох, хихикает, пускает газы, чешет пах — еще более отвратительный, чем в своем бодрствовании.

Вселенная, где тела двигаются по предустановленным орбитам. Разум, разъятый ум, умиротворенно опознающий самое себя в бесконечных осколках, считающих себя личностями. Любовники и любовницы. Пики и впадины. Подъемы и падения. Десятки, сотни отражений, смутных теней бессонной ночи.

Зябко. Мокро. Больно.

Шевелятся крылья. Неожиданная ласка шелковыми перьями сморщенных сосков.

Светает. Тьма растворяется, оседает тяжелыми хлопьями, пятная усталостью спящих. Тяжкий труд преодоления ночи близок к завершению. Изнеможение сна сменится устатком бодрствования, разделенных тонкой прослойкой иллюзорной свежести. Эрекция и набухшая влажность исчезнут в струйках воды, освобождая тела от осадков сновидений, или аннигилируют во внезапной тоске по единению, преодолевающей тягу к мочеиспусканию стремлением быстрее разрядиться друг в друга, принять семя и отдать смегму. Пот соитий смоется водой. Равнодушие прикроет наготу надежнее, чем белье и одежда. Вялый пинг-понг фраз. Кофейный катализ полноты сил. Мазки губ по щекам.

Серое покрывало утра — несвежее белье вечного понедельника. Отрешенные лица — сосредоточение на чем-то, что будет завтра, послезавтра, через месяц, через год. Путешественники во времени, сбросившие бренную оболочку посреди настоящего, дабы погрузиться в грезы прошлого и будущего. Не здесь ли червоточина вечного одиночества? Что может объединить пустые вместилища, утерявшие души в бесконечных странствиях по лабиринту мечты о счастье?

Хруст льда под каблуками. Пьяная тень обдает затхлостью гармонии с миром. Тоже выход. Алкогольная анестезия сознания. Эликсир умиротворения с миром. Или жуткое лекарство возвращения путешественников во времени в Настоящее? Сорокаградусный релятивистский снаряд, парадокс близнецов — тела и души, обретающие друг друга после долгой разлуки. Обрести и не узнать.

Вот как выглядит мир из бездны тела, куда пала доверчивая душа. Он качается и норовит ударить по лицу. Он — грязь, что ласковым щенком липнет к телу. Он сжимает наивного возвращенца, выдавливая пот, блевотину, экскременты. Он ни за что не выпустит в новое путешествие по несуществующим мирам, пропитав ядом Настоящего, смахнув в мир классической механики бесконечного и ровного пространства и столь же бесконечного и ровного времени.

— Помнишь встречу со СВОЕЙ душой? — шепот Лилит.

— Ее нет. Ее выскребли, разорвали на части — порочный плод инцеста — и выкинули.

— Даже так она все равно твоя. Отыщи ее.

— Ее нет. Зачем Пеппи душа, когда у нее есть чемодан с золотыми монетами?

— Она ужасна. Она лежала среди останков иных неродившихся душ — крошечная уродливая рыбка, что не успела отрастить лапки совести.

— Ее нет. Чтобы жить, вполне достаточно лишь вагины.

— Но она все равно решила жить. Запретная, изуродованная, уничтоженная, абортированная, глупая душа.

— Ее нет. Есть только высь. Есть только бездна. Подъем. Падение. Падение. Подъем. Инерционная масса разума эквивалентна гравитационной массе разума. Общая теория относительности души. Если в пустом пространстве тянуть с постоянной скоростью лифт, то никакими экспериментами не отличить инерцию от гравитации. Если следовать почти всем правилам социума, то никакими экспериментами не доказать отсутствия у тебя души.

— Посмотри на них. Дар бессонницы дается не каждому. Отражения твоих тел. Телесность бездушного существования. Ведь ты никогда не верила в их реальность.

— Обвиняешь в онанизме? В самосовокуплении? В шизофрении?

Перья топорщатся.

— Ты — ошибка. Пустой сосуд. Нежданное дитя, что появилось так внезапно, что Ему не хватило даже самой завалящей души.

— Бред. Метафизические бредни. Антинаучный подход. Мракобесие. Идея души порождена торгашеством. Душа родилась в то мгновение, когда одна волосатая обезьяна поменяла суковатую палку-копалку на кусок перламутровой раковины у другой волосатой обезьяны. Не отобрала, не врезала по башке той же палкой, а обменяла. Что такое душа, как не великое обобщение: «всякая вещь имеет стоимость, все может быть оплачено». Торгашество породило душу человека. Оно же ее и пожирает.

— Отыщи ее… отыщи ее… отыщи ее…

Страшная, тяжелая, переваливающая с ноги на ногу, в жутких обносках, вонючая, больная, сырая, с выгравированными грязью глубокими морщинами душа безумными глазами смотрит и мокрота клокочет в ее горле. Только такой она и может быть — бомж, жуткое средоточие всех мыслимых пороков, уродливая совесть.

Какой мудак воспел красоту души?! Разве кто-то отказался бы иметь иметь ее, будь она прекрасна, бессмертна и божественна? Вот вам правда! Нет ничего отвратнее, чем душа. Она точно бычий цепень сидит в теле, питается экскрементами, выбрасывая яд и мирриады личинок. Она — все то, что отравляет жизнь, высасывает ее соки и растет, растет, растет. Она присосалась к вашему разуму, к вашим инстинктам, желаниям и страстям — слепой паразит, совершенный в своем умении убивать жертву медленно, очень медленно.

Бессмертие, пожираемое душой — вот что такое жизнь.

62. Лазарет

Новое утро смерти. Ветви и дождь стучат в окно. Тянусь к салфеткам. Промокаю. Комкаю. Бросаю на пол. Сколько их уже там скопилось — окровавленных катышков? Придет ворчливая нянечка, сметет еще одну порцию жизни.