Саксонские Хроники - Бернард Корнуэлл

- Возьмите Хаки живым, остальных перебейте.

На это не ушло много времени. Большая часть храбрых норвежцев была уже мертва, и с Хаки оставалась лишь горстка опытных воинов, остальные были желторотыми юнцами, многие из которых кричали, что сдаются, но их беспощадно зарубили. Я смотрел со стороны. Возглавил атаку Меревал, прекрасный воин, сбежавший от лорда Этельреда к леди Этельфлед, и именно Меревал вытащил Хаки из кровавой свалки и отобрал щит с мечом, заставив его пасть на колени перед копытами белой лошади.

Хаки поднял голову. Солнце заходило на востоке, за спиной у всадника на Гасте, и слепило глаза Хаки, но он почувствовал ненависть и презрение, с которыми на него взглянули. Он крутил головой, пока его глаза не оказались в тени всадника, так что теперь, наверное, смог разглядеть отполированную кольчугу франкской работы, натертую песком до серебристого блеска. Заметил белый шерстяной плащ, подбитый шелковистым белым мехом зимнего горностая. Смог разглядеть высокие сапоги, затянутые белым шнуром, длинные ножны, отделанные блестящим серебром, а если бы осмелился поднять глаза повыше, увидел бы и суровые синие глаза на безжалостном лице, обрамленном золотистыми волосами, собранными под шлемом, отполированным до того же блеска, что и кольчуга. Венчал шлем серебряный обод с серебряным крестом.

- Снимите с него кольчугу, - приказал всадник в белом плаще на белой лошади.

- Да, моя госпожа, - ответил Меревал.

Этой женщиной была Этельфлед, дочь Альфреда, бывшего короля Уэссекса. Она вышла замуж за Этельреда, лорда Мерсийского, но все в Уэссексе и Мерсии знали, что в течение многих лет она была любовницей моего отца. Именно Этельфлед повела своих людей на Север, чтобы поддержать гарнизон Честера, и она же подстроила ловушку, заставившую Хаки преклонить колени перед ее лошадью.

Она взглянула на меня.

- Ты отлично справился, - скупо признала она.

- Спасибо, госпожа, - ответил я.

- Отвезите его на юг, - распорядилась она, указав на Хаки. - Он умрет в Глевекестре.

Это решение показалось мне странным.

- Почему не дать ему умереть здесь, на увядшей зимней траве? Ты ведь не возвращаешься на юг, госпожа? - спросил я ее.

Вопрос явно показался ей дерзким, но она всё равно ответила.

- У меня здесь много дел. Отвезешь его ты, - она подняла руку в перчатке, остановив меня, когда я разворачивался. - Убедись, что доберешься туда до дня Святого Кутберта. Ты понял меня?

Вместо ответа я поклонился, мы связали Хаки руки за спиной, взвалили его на худую клячу и отправились назад в Честер, куда и прибыли после заката. Тела норвежцев мы оставили на корм воронью, но своих мертвецов, всего пятерых, забрали с собой. Мы забрали лошадей норманнов, нагрузив их захваченным оружием, кольчугами, одеждой и щитами. Мы возвращались победителями, неся захваченное знамя Хаки и следуя за знаменем Этельреда с изображением белого коня, стягом Святого Освальда и странным флагом Этельфлед, изображавшим белого гуся с мечом и крестом в лапах. Гусь был символом Святой Вербурги, что чудесным образом спасла хлебные поля от нашествия гусей, хотя я не мог понять, почему дело, с которым по силу было справиться и десятилетнему ребенку с громким голосом, считалось чудом. Даже трехногая собака, и та могла прогнать гусей с поля, но это соображение не входило в число тех, коими я бы осмелился поделиться с Этельфлед, которая высоко чтила святую, пугавшую гусей.

Бург в Честере построили римляне, так что крепостные валы были из камня, в отличие от бургов, что построили мы, саксы, со стенами из земли и бревен. Мы прошли через освещенный факелами проход под боевой площадкой надвратной башни и вышли на главную улицу, что бежала прямо между высокими каменными строениями. Цокот копыт эхом отдавался от стен, а потом колокола церкви Святого Петра зазвонили в честь возвращения Этельфлед.

Перед тем, как собраться в большом доме, что стоял в центре Честера, Этельфлед и большая часть её воинов отправились в церковь, чтобы возблагодарить Господа за дарованную победу. Мы с Ситриком поместили Хаки в маленькую каменную лачугу и оставили ему на ночь руки связанными.

- У меня есть золото, - сказал он на датском.

- У тебя будет солома в качестве постели и моча вместо эля, - сообщил ему Ситрик. Затем мы закрыли дверь и оставили двоих стражников для охраны. - Так мы едем в Глевекестр? - спросил Ситрик, когда мы вошли в большой зал.

- Так она сказала.

- Тогда ты будешь счастлив.

- Я?

- Та рыжая в Уитшефе, - он беззубо ухмыльнулся.

- Одна из многих, Ситрик, одна из многих.

- И твоя девчонка на ферме возле Сирренсестра...

- Она вдова, - ответил я со всем достоинством, что мог изобразить, - а мне говорили, что наш долг как христиан - защищать вдов.

- Ты называешь это "защищать"? - рассмеялся он. - Собираешься на ней жениться?

- Нет, конечно. Я женюсь ради земли.

- Тебе следует жениться. Сколько тебе уже?

- Полагаю, двадцать один.

- Тебе уже давно следовало жениться, - сказал он. - А как насчет Эльфвинн?

- А что с ней? - спросил я.

- Она очаровательная маленькая кобылка, - сказал Ситрик, - и осмелюсь добавить, умеет скакать, - он толкнул тяжелую дверь, и мы вошли в огромный зал, освещенный лучинами и пламенем громадного костра в каменном очаге, от которого на полу потрескалась римская плитка. Для воинов из гарнизона бурга, как и для тех, что повела Этельфлед на север, не хватило столов, так что некоторым пришлось есть, сидя на полу, хотя мне отвели место за высоким столом неподалеку от Этельфлед. По бокам от нее усадили двух священников, один из которых произнес длинную молитву на латыни, прежде чем нам позволили начать трапезу.

Я боялся Этельфлед. У нее было безжалостное лицо, хотя говорили, что в молодости она была красива. В этом году, девятьсот одиннадцатом от Рождества Христова, ей, должно быть, перевалило за сорок, и в золотистые волосы вплелись седые пряди. У нее были синие глаза и выражение лица, что лишало спокойствия даже самого храброго из воинов. Взгляд был холодным и вдумчивым, словно она читала твои мысли и презирала их. Я был не единственным, кто боялся Этельфлед. Ее собственная дочь, Эльфвинн, пряталась от матери. Мне нравилась Эльфвинн, смешливая и озорная. Она была немного младше меня, большую часть детства мы провели вместе, и люди считали, что мы должны пожениться. Не знаю, считала ли Этельфлед это хорошей идеей. Я ей, кажется, не нравился, хотя ей, видно, не нравилась добрая часть рода людского, и всё же в Мерсии ее обожали, несмотря на холодность. Правителем Мерсии считался ее муж, Этельред, но народ любил живущую отдельно от него супругу.

- Глевекестр, - сказала она мне.

- Слушаюсь, госпожа.

- Свезешь туда всю добычу. Возьми телеги. И прихвати пленников.

- Да, госпожа.

Пленниками были в основном дети, которых мы захватили во владениях Хаки в первые дни налета. Их продадут в рабство.

- И ты должен прибыть туда до дня Святого Кутберта, - повторила она приказ. - Ты понял?

- До дня Святого Кутберта, - покорно повторил я.

Она окинула меня долгим безмолвным взглядом. Оба священника по бокам от нее тоже уставились на меня с подобным враждебным выражением лица.

- И заберешь с собой Хаки, - продолжила она.

- И Хаки, - протянул я.

- И повесишь его перед домом моего мужа.

- Проделай это медленно, - добавил один из священников. Существует два способа повешения - один быстрый, а другой медленный, мучительный.

- Да, отец, - ответил я.

- Но сперва покажи его людям, - приказала Этельфлед.

- Конечно, госпожа, - сказал я, но затем замялся.

- В чем дело? - от нее не скрылось мое замешательство.

- Народ захочет узнать, почему ты осталась здесь, госпожа, - объяснил я.

Ее возмутил мой вопрос, а второй священник нахмурился.

- Это не их ума дело... - начал было он.

Этельфлед взмахом руки заставила его умолкнуть.

- Множество норвежцев покидают Ирландию, - осторожно ответила она, - и хотят обосноваться здесь. Их необходимо остановить.

- Разгром Хаки заставит их бояться, - осторожно предположил я.

Она не обратила внимания на мой неловкий комплимент.

- Честер мешает им продвигаться по реке Ди, но Мерз свободен. Я собираюсь построить бург на одном из его берегов.

- Прекрасная идея, моя госпожа, - согласился я, ответом мне послужил столь презрительный взгляд, что заставил меня покраснеть.

Знаком руки она показала, что разговор окончен, и я вернулся к жареной баранине. Уголком глаза я наблюдал за ней, отмечая твердый подбородок и плотно сжатые губы, и недоумевал, что, во имя Господа, привлекло в ней моего отца, и почему мужчины так боготворили ее.

Но завтра я от нее освобожусь.

- Люди идут за ней, - сказал Ситрик, - потому что помимо твоего отца она единственная всегда готова сражаться.