Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе

в его жизни: ученики и зарубежные коллеги, с ним работавшие, его не оставили. Однажды его едва не пригласили работать в Берлин, но приглашения так и не последовало из-за того, что готовившуюся к публикации работу нужно было завершить быстрее, чем полагал возможным мой муж. Вообще требования, которые невольно встают перед авторами работ научно-публицистического характера, помимо счастья заниматься любимым делом доставляли Андреасу еще и немалую толику раздражения, которое рождалось из естественного желания возложить ответственность за свою медлительность на какие-нибудь внешние помехи; так, например, в нем разгорелась почти безмерная по интенсивности ненависть к хозяину расположенного напротив трактира, из которого к нам доносился звук (правда, весьма слабый) граммофона. Я все чаще и чаще вспоминала сказанные в шутку слова старшего друга и коллеги мужа, профессора Гофмана из Киля, посетившего нас вскоре после нашего бракосочетания; он утверждал, что, «если бы Андреасу грозила немедленная казнь, то, может быть, он и довел бы до конца начатое, а может, и нет. ему пришлось бы для этого казнить самого себя». Ибо всякое завершение работы — это и отказ от бесконечного совершенствования того, что составляет смысл твоей жизни.

Не могу не вспомнить в этой связи о впечатлении, которое производило на него положение немцев во время войны, даже вне рамок патриотического угара, — о впечатлении восторженности и аккуратности в одно и то же время, охваченности воодушевляющей силой духа — и беспримерной деловитости относительно подробностей, ничего не оставлявшей без внимания и ничего не упускавшей. Удивляясь этому свойству своей натуры, он и сам не мог понять, как одно не мешает, а способствует другому.

Это не было раздвоенностью, которую можно преодолеть, это было его сущностью, местом встреч и ареной действий двух далеко отстоящих друг от друга миров, в которых ему довелось родиться. Но самым горьким исходом для него — случись такое когда-нибудь — было бы, вопреки кажущемуся внутреннему разладу, искусственное перекрытие пропасти между этими мирами посредством жертвования одним из них ради другого. Ничто не сравнилось бы с тем опустошением, которое произошло бы в нем, закончи он точно в срок во имя какой-то цели или ради успеха то, что настоятельно требовало от него не ограниченного никакими сроками совершенствования.

Полностью отдавая себе отчет в недостатках его своеобычной личности, нельзя пройти и мимо того, что именно эта своеобычность подарила ему прекрасную молодость и сохранила в нем юношеский задор. Над чем бы он ни работал, все было овеяно мыслями о будущем; о благословенном или обреченном будущем, но о будущем вне каких бы то ни было временных рамок. Иногда он чувствовал себя беспомощным, иногда работал, не зная усталости, иногда впадал в состояние беззаботного ничегонеделания, но всякий раз сто внутреннее содержание обновлялось с такой силой, какую я не встречала больше ни у кого. Даже в преклонном возрасте все оставалось прежним: годы согнули плечи, он хуже слышал, но седая голова придала его облику еще большую выразительность, а темные глаза, вопреки синим старческим кругам под ними, казалось, обрели еще большую проницательность, точно их сиянию мало было одной только темной глубины.

Я во всех подробностях помню его семидесятилетие. Празднование, устроенное официальными лицами и друзьями, тем более застало его врасплох, что его шестидесятилетие и шестидесятипятилетие невозможно было отметить столь торжественно в силу тогдашних исторических потрясений.

Его, ложившегося спать только под утро, в буквальном смысле слова подняли с постели. С каким внутренним волнением он стоял тогда среди собравшихся, отвечая в экспромтом произнесенной речи на поздравления, на слова искреннего восхищении — и на деликатные напоминания тогдашнего ректора университета, что от него еще многого ждут. Пылко и убежденно Андреас набросал картину того, что вообще в состоянии дать наука; в грядущие десятилетия ему виделось уже начинавшееся взаимодействие филологических дисциплин по примеру естественнонаучных, и прямо-таки чувствовалось, что он воспринимает свои слова как уже свершившийся факт, подчинивший себе ход времени. Кое-кто многозначительно улыбался, у других на глазах выступили слезы… Но сам он, без сомнения, меньше всех остальных верил в то, что ожидания, которые с ним связывали, когда-нибудь сбудутся — ведь в высоком смысле они, вероятно, были вообще несбыточны.

Я всегда живо интересовалась его внутренней жизнью, но она никогда не была темой наших разговоров. Мне кажется, в течение многих лет мы затрагивали ее лишь дважды. Нам была свойственна эта манера: не смотреть друг другу в глаза, а жить, как бы повернувшись друг к другу спиной; взаимоотношения наши менялись, но манера эта сохраняла свою немудреную и неизменную основу. Кроме того, мои занятия были сопряжены с молчанием, поскольку то, что я узнавала во время психоаналитических сеансов о переживаниях других, не предназначалось для пересказа; к тому же своими рассказами я легко могла отвлечь мужа от главного дела его жизни. Абсолютная свобода, с которой каждый из нас отдавался своему делу, в то же время осознавалась нами как общность, которую мы старались сберечь; пожалуй, можно даже сказать: элементарное уважение друг к другу, к которому мы в конечном счете пришли, воспринималось нами как общее достояние и взаимная защищенность. Ибо об одном только муж проявлял удивительную заботу, даже если был очень занят, чтобы другой уверенно и радостно шел своим путем. В доказательство приведу запомнившийся мне случай. В виде исключения я начала сочинять рассказы — урывками, так как с началом занятий психоанализом я совершенно отошла от прежнего своего увлечения и необходимость концентрации и том и другом случае заставляла меня с головой погружаться в работу; терзаясь угрызениями совести, я потом со смехом восклицала: «Наверняка все это время я была ни на что не годна и невыносима!» На что муж с таким просветленным лицом, которое невозможно забыть, отвечал с ликованием в голосе «Ты была такой счастливой!»

В том, что мы могли радоваться успехам друг друга, была не только доброта, как бы сильно она ни проявлялась. Способность радоваться за другого, эта замечательная его черта, всегда означала, что он относится к другому как к равному себе, понимая, что в обоих действует одна и та же первопричина. Отсюда мощное, впечатляющее выражение на лице, которое у него появилось: выражение открывшейся ему реальности. Даже и сегодня, вопреки смерти, о которой он никогда не думал, которая никогда его не интересовала, эго выражение находит свое продолжение во мне: каждый раз, когда я погружаюсь в глубочайшие глубины своего естества, я встречаюсь с этой способностью радоваться вместе с другими. Быть может, именно он научил меня этому, когда, несмотря ни на что,