Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе

вернется обратно в жизнь и обогатит ее; его страноведческие и диалектологические исследования не ограничивались чисто научными задачами.

К счастью, у него было несколько талантливых учеников и среди них преданный ему до конца Зольф[154]. Однако должность эта опротивела ему до невозможности именно потому, что от него требовалось только «молоко». Все это, в отличие от внутреннего разлада или вполне предотвратимых неудач, было органической частью его натуры, он дышал этим; но в этом же заключалось и нечто для него роковое. Создавалось впечатление, что самое сильное инициативное начало в нем терпело неудачу из-за чересчур высокой требовательности к себе; что все то, чем он дышал и жил, невозможно было довести до завершения по причине бесконечного совершенствования отдельных аспектов целого; что «абсолютное» и «относительное» переплелись в нем до взаимного отрицания своих достижений.

Быть может, именно благодаря этому проявления его внутренней сути и глубинных устремлений внезапно достигали такой внушительной силы. Быть может, что-то из этого скрытого трагизма являло себя в его вспышках, с помощью которых он укрощал, одолевал как самое что ни есть реальное в себе, так и то, что никогда не могло стать реальностью.

Само собой разумеется, я с самого начала старалась приспособиться к тем нормам поведения, которые соответствовали его жизненной цели. Я даже была готова оставить Европу, когда на первых порах у нас появилась возможность отправиться в Армению, туда, где находится монастырь Эчмиадзин. Наш образ жизни тоже все больше и больше отвечал запросам моего мужа; как и он, я стремилась к простоте в одежде и пище и к жизни на лоне природы; вопреки своим изначальным северным привычкам я решительно переменилась и осталась такой до конца жизни. Была еще одна область, где мы с мужем сразу нашли общий язык и на чем сошлись наши интересы: мир животных. Этот мир еще-не-человеческого потрясает нас смутным ощущением, что в нем наша человеческая сущность раскрывается в своем ядре незамутненнее, нежели мы сами обнаруживаем во всех осложнениях своей жизни. Отношение Андреаса и мое к любому животному было настолько же сходным, насколько разным оно было применительно к отдельно взятому человеку.

В противоположность воинственно-деловой целеустремленности мужа моя готовность к приспособлению была частью моей натуры, чуждой тщеславию и не знавшей конкретной цели. Я даже не могла бы сформулировать, что для меня является чем-то крайне необходимым и главным, потому, видимо, что для его достижения мне не требовалось напрягать внимание и прилагать усилия. За какое бы дело я ни бралась, оно, если все шло как надо, непременно должно было привести к главному. К этому, правда, надо присовокупить тайное отчаяние, от которого я — каким бы ни было мое поведение — так окончательно и не избавилась. Разница между моим нынешним и прежним поведением — не относительно спутника моей молодости, а относительно моих спутников вообще — заключалась, собственно, в том, что если прежде вопрос, можно ли идти вместе с тем или иным из них одной дорогой и как далеко заходить по ней, казался мне до известной степени безобидным, имеющим разумный ответ, то позже он едва ли имел для меня значение — по причине невыполнимости обязательств, которые я на себя возлагала.

Вследствие этого любая духовная деятельность, которой я занималась, обретала чрезвычайную самостоятельность; работа становилась самоцелью, желанным делом, которое требовало самоуглубления и одиночества; она не имела отношения к нашей совместной жизни и к проблемам, которые эта жизнь перед нами ставила. Все то, что называют притиранием друг к другу, у нас практически отсутствовало. Поэтому годы, в конечном итоге четыре десятилетия, не принесли слияния интересов — но и не вынудили каждого из нас отступиться от того, что составляло смысл нашей жизни. Когда мы были уже в преклонном возрасте, я так редко подходила к своему мужу с тем, что было важно для меня и все время занимало мой ум, словно для этого мне нужно было приехать к нему из Японии или Австралии, а если все же такое случалось, мне казалось, что я впервые вступаю на еще более отдаленные континенты.

Все это вряд ли объяснимо только на понятийном уровне, и все же было бы неверно видеть здесь лишь отсутствие близости, которое с годами только нарастало. Доказательством мог бы послужить небольшой эпизод, который произошел незадолго до того, как муж вступил в последний год своей жизни. Тогда, поздней осенью, я заболела и около полутора месяцев пролежала в клинике, а так как с четырех часов дня я продолжала свои занятия психоанализом, муж получил разрешение посещать меня до трех часов: официальное время посещения строго ограничивалось. Для нас было совершенно внове вот так сидеть друг против друга: мы, не знавшие, что такое семейные вечера «при уютном свете лампы», и даже во время прогулок старавшиеся не мешать друг другу, очутились вдруг в совершенно необычной для нас ситуации, которая нас просто захватила. Мы растягивали и берегли минуты, как некогда во время войны люди, чтобы выжить, берегли хлеб насущный. Свидание за свиданием проходило так, словно встречались после долгой разлуки возвратившиеся издалека люди; нам самим тогда пришло на ум это сравнение и придало насыщенности этих часов оттенок тихой радости. Когда я наконец встала на ноги и вернулась домой, эти «больничные посиделки» невольно стали повторяться, и не только между тремя и четырьмя часами.

Среди тех, кто в то время интересовался литературой и политикой, мы после нашего бракосочетания встретили человека, который был замечен и отмечен нами обоими[155]. В первый момент, что часто случается, я пропустила мимо ушей его фамилию, как, впрочем, и он мою. Когда этот человек представился еще раз, я заметила, что он внимательно рассматривает мои руки; я уже собралась было спросить, что это его так заинтересовало, как он сам резким тоном задал мне вопрос: «Почему вы не носите обручальное кольцо?» Смеясь, я ответила, что в свое время мы не удосужились обзавестись кольцами, да так все и оставили… Тон его, однако, не изменился, когда он осуждающе произнес: «Но кольцо надо носить обязательно!» В этот момент кто-то шутя спросил у него, понравилась ли ему «Летняя прохлада в Плетцензее»[156] где он только что отбыл срок за оскорбление Его величества. Я нашла забавным — и не скрыла этого, — что именно из его уст исходит такой высоконравственный упрек по моему адресу, но он так и остался в дурном расположении духа, хотя до этого был общителен и разговорчив.

Вскоре мы подружились,