Почему существует наш мир? Экзистенциальный детектив - Джим Холт

И вот, подобно Сартру до меня, я обратился к Гегелю. Насколько я знаю, его доктрина чистого бытия стала самой влиятельной в истории всей философии. И именно в «Логике» он эту доктрину изложил в самой понятной форме.

«Чистое бытие образует начало, – с первой же страницы утверждает Гегель, – потому что оно в одно и то же время есть и чистая мысль, и неопределенная простая непосредственность».

«Неплохо для начала», – подумал я. Философские рассуждения никуда не приведут, если не признать, что существует Нечто. Но что мы можем сказать об этом «чистом Бытии»? Как пишет Гегель, в своей чистейшей форме оно «простое и неопределенное», не имеющее определенных качеств вроде числа, размера или цвета. С этим тоже можно согласиться: чистое бытие непохоже на яблоко, мячик для гольфа или дюжину яиц.

Однако вскоре нить рассуждений Гегеля делает интересный поворот: «Это чистое Бытие, являясь чистой абстракцией, следовательно, абсолютно негативно». Другими словами, поскольку чистое бытие никакими свойствами не обладает, оно равно отрицанию всех свойств.

И что из этого следует? Что чистое Бытие «есть Ничто».

Кажется, я слышу барабанную дробь?

Гегель осознает явную абсурдность этого вывода. «Не требуется большого ума, чтобы посмеяться над утверждением, что Бытие и Ничто есть одно и то же», – читаю я.

Тем не менее эти два понятия на самом высшем уровне одинаково пусты. Каждое из них содержит в себе другое – это два диалектических близнеца. И все же, несмотря на такое родство, Бытие и Ничто остаются взаимопротиворечащими понятиями и противостоят друг другу. Таким образом, отмечает Гегель, их следует примирить. Они должны быть сведены в единство, которое превосходит обе эти вечные категории, не уничтожая их индивидуальность.

И что же может восстановить единство? Становление!

С этого и начинается великая диалектика Гегеля. Тезис: реальность есть чистое Бытие. Антитезис: реальность есть Ничто. Синтез: реальность есть становление. Чистое становление будет казаться таким же пустым, как чистое Бытие или как чистое Ничто. Тем не менее, говорит Гегель, в нем есть потенциал, оно является неустойчивым волнением, которое переходит в устойчивый результат. (Тут я вспомнил про ложный вакуум, из которого, согласно принятой ныне космологической теории, произошел Большой взрыв – тоже в своем роде чистое становление.)

В результате некоторых дополнительных усилий со стороны Гегеля становление производит всяческие более сложные определения: количество, качество, мера, природа и история, искусство, религия и философия, – а весь диалектический процесс завершается тем, что он считал совершенством Пруссии, – или тем, что я считаю совершенством района Сен-Жермен в прекрасный весенний день.

«Так вот как это все появилось здесь!» – подумал я, поднимая взгляд от книги.

Моя игривость вполне простительна: Гегель обладал даром веселить своих читателей. Разве не выразился Бертран Рассел о «Логике» Гегеля следующими словами: «Чем хуже ваша логика, к тем более интересным выводам она приводит»152? Разве не насмехался Шопенгауэр над Гегелем, приписывая ему авторство «онтологического доказательства всего на свете»153?

То, как Гегель приравнивает мысль к реальности, делает его рассуждения абсурдными. С его точки зрения, мир в конечном итоге является игрой понятий. Это ум, познающий себя. Но чем объяснить существование самого этого ума? В каком психическом месте должна происходить диалектическая оргия Гегеля?

Пролистав «Логику» до конца, я начал понимать ответ. Этот ум порождает самого себя путем формирования сознания. Подобно богу Аристотеля, это мысль, думающая сама себя, – только Гегель называет ее не богом, а «абсолютной идеей».

Я нашел у Гегеля определение абсолютной идеи: «идея, как единство субъективной и объективной идеи, есть понятие идеи, предметом которого является идея как таковая и для которого она есть объект, охватывающий все определения в их единстве».

Рассел назвал это определение «весьма туманным»154. Я думаю, что это он еще мягко выразился. Риторический туман Гегеля не помешал французским философам вроде Сартра и Мерло-Понти, наслаждавшимся видимой глубиной, которую оно придавало его диалектике, и пытавшимся воспроизводить его в своих работах. Они считали Гегеля образцом того, как, по выражению Сартра, интеллектуал мог «овладеть миром», размышляя в уединении.

Сегодня французские философы все еще впитывают Гегеля с молоком матери – или, в крайнем случае, подростками во время учебы в лицее. И вот я, американец, воспитанный на более сухом виде логики, оказался в полной интеллектуальной прострации после всего пары часов, потраченных на попытки овладеть его диалектикой. «Может быть, – подумал я, – пора снова покинуть интеллектуально насыщенную атмосферу Парижа ради более чистого метафизического воздуха Британских островов».

А может быть, это всего лишь результат злоупотребления кофеином. Чтобы прийти в себя, я решил заказать стаканчик моего любимого шотландского виски. Через несколько минут мне удалось привлечь внимание официанта.

– Большой стакан «Гленфиддиха», пожалуйста, – сказал я. – Без льда.

– «Глен-фи-диш», – без улыбки ответил официант в уверенности, что поправляет мое произношение.

И в самом деле, пора покинуть Париж.

Глава 12

Последнее слово от Всех душ

Нет более великого вопроса, чем вопрос о причине существования Вселенной: почему существует Нечто, а не Ничто?

Дерек Парфит

Я всегда знал, что поиски ответа на тайну бытия приведут меня обратно в Оксфорд. И вот я стою на пороге его самого возвышенного редута, Колледжа Всех душ, праведно в Оксфорде усопших, или Колледжа Всех святых, чувствуя себя, как Дороти на пороге Изумрудного города. Внутри сидит волшебник, который вполне может иметь окончательный ответ на вопрос: почему существует Нечто, а не Ничто? Я надеялся, что он соизволит поделиться этим ответом со мной, – в некотором роде так и произошло. Я только не рассчитывал получить еще и бесплатный обед впридачу.

По дороге из Парижа обратно в Оксфорд я остановился на пару дней в Лондоне, но не для развлечений, а для серьезной учебы. Я забронировал себе комнату в клубе «Атенеум» на Пэлл-Мэлл. Когда я приехал в субботу, клуб был закрыт, но на мой звонок вышел портье и впустил меня. Через сумрачный вестибюль портье провел меня мимо роскошной лестницы, над которой висели большие часы. Посмотрев на них, чтобы узнать время, я заметил, что на циферблате было две цифры 7 и ни одной 8, и выразил свое удивление вслух. «Никто толком не знает, почему так, сэр», – отозвался портье и, кажется, подмигнул.

Загадка.

В дальнем конце вестибюля был старый крохотный лифт, на котором мы поднялись на последний этаж клуба. Портье проводил меня через лабиринт узких коридоров в отведенную мне спальню. Комната оказалась довольно маленькой, два небольших окна выходили на статую Афины Паллады над портиком клуба со стороны площади Ватерлоо. К счастью, имелась еще и просторная ванная комната с большой старомодной ванной в центре.

Клуб «Атенеум» обладает внушительной библиотекой, но я привез свой собственный материал для чтения, состоявший из романа Троллопа (в котором несколько эпизодов происходят как раз на фоне дорических колонн того самого портика), а также из эссе, вырезанного из старого выпуска «Лондонского книжного обозрения», автором которого был Дерек Парфит. Эссе называлось «Почему Нечто? Почему это?»155.

Мое знакомство с Парфитом как с редкой оригинальности мыслителем началось еще во времена, когда я был студентом. Однажды во время летних каникул, путешествуя по Европе, я случайно захватил с собой небольшую антологию по философии сознания. Последняя статья в этой антологии под названием «Идентичность личности» принадлежала Парфиту, и я никогда не забуду, насколько она изменила мое привычное ощущение собственного «я», когда я наконец прочитал ее во время долгого путешествия на поезде из Зальцбурга в Венецию. (А также я никогда не забуду, как чудовищные количества хлеба, сыра и колбасы, поглощенные во время этой поездки, укрепили мое ощущение телесности.) С помощью ряда блестящих мысленных экспериментов Парфит приходит к выводу, который поразил бы даже Пруста: важна вовсе не идентичность личности. Постоянная идентичность «я» на самом деле есть не факт, а фикция. Нельзя с определенностью ответить на вопрос, является ли зеленый юнец по имени Джим Холт, прочитавший эссе Парфита в студенческие годы, тем же самым Джимом Холтом, который сейчас пишет эти строки. Вот так я впервые услышал о Парфите. Несколько лет спустя, в 1984 году (когда я уже изучал философию в Колумбийском университете), он опубликовал книгу под названием «Причины и персоны», в которой тщательно расписал следствия своей теории личной идентичности для морали и здравого смысла, для наших обязательств перед будущими поколениями и для нашего отношения к смерти. Многие из выводов Парфита (о том, что мы не те, кем себя считаем; что часто более рационально действовать против наших личных интересов; что наша стандартная мораль логически противоречит самой себе) вызывали как минимум беспокойство.