Истинная правда. Языки средневекового правосудия - Ольга Игоревна Тогоева

Сатаны» (verbis illusus Sathane)[651]. Это описание было доведено у Шартье до логического конца – возвращения детей из леса (что свойственно не только некоторым сказочным сюжетам, в основе которых лежал обряд инициации, но и собственно этнографическим описаниям этого обряда): «И так он (Жиль де Ре. – О.Т.) продолжал весьма долго (О, горе!), [пока однажды] его сообщники (satellitibus) не заманили в замок самым коварным образом некоего юношу, уже почти достигшего зрелости (juvenis quidam prope adultum), [из тех], кто часто приходил к замку. Они отвели его в тесное секретное помещение, где совершались убийства. Увидев одежду, кости и многие другие следы [преступлений] (vestimenta, ossa quamplurimaque alia presagia), он очень испугался, но, пока безжалостный мучитель (tortor ferox) приводил в порядок свой убийственный меч, вдруг чудесным образом (miraculose) распахнулось железное окно, и юноша, положившись на Божью помощь (in Dei confisus auxilio), выпрыгнул из него, став по воле Господа невидимым (Dei nutu uti invisibilis), и отправился поспешно в город Нант к герцогу Бретонскому, которого умолял тайным образом [во всем] разобраться»[652].

Обратим внимание, каким образом Жан Шартье попытался соединить два образа Жиля де Ре – сказочного злодея и колдуна, продавшего душу дьяволу. Связующим звеном становилось здесь обвинение в некромантии, отсутствовавшее в официальном приговоре. По мнению средневековых авторов, некроманты вызывали демонов, которые указывали им местонахождение кладов и для привлечения которых использовалась человеческая кровь[653]. Именно так интерпретировал поведение Жиля французский хронист: «…действовал в целях достижения власти (dominiorum adepcionem) и получения сокровищ (thesaurorum invencionem)»[654]. Похожее объяснение действий нашего героя мы встречаем и у Ангеррана де Монстреле: «…был обвинен и признался в ереси (fut accusé et convaincu d’heresie), которой придерживался долгое время; т. е. по наущению дьявола (par la sedition du Diable d’enfer), a также своих слуг и помощников, велел убить много маленьких детей и беременных женщин, чтобы достичь высот и почестей (hautesses et honneurs)»[655].

Однако постепенно связь между колдовством и убийствами детей становилась все менее очевидной. У Жоржа Шателена, описавшего в 1465 г. свое видéние о посещении ада, было заметно даже некоторое сочувствие к умершему маршалу, а о его связях с дьяволом он и вовсе не вспоминал: «Грустный и несчастный шевалье явился мне навстречу, крича ужасным голосом… и множество маленьких мертвых детей следовали за ним, взывая об отмщении (multitude de petis enfans murtris le sievoient crians vengance). Я узнал его, это был маршал де Ре, сеньор высокого происхождения»[656]. У Робера Гагена в Compendium super Francorum gestis, изданном в Париже в 1500 г. и пользовавшемся огромной популярностью, мы находим всего несколько слов, посвященных интересующему нас сюжету. При этом характер преступлений бретонского барона, по-видимому, представлял себе крайне смутно: «В это время Жиль де Ре, маршал Франции, убил много маленьких детей для гадания (sortibus usus): по их крови он предсказывал будущее (sanguine futura auspicabatur)»[657]. Даже бретонские хронисты далеко не всегда точно знали суть обвинений, выдвинутых против их соотечественника. Пьер Ле Бод, к примеру, считал, что Жиль «велел убить многочисленных маленьких детей и [совершил] другие удивительные дела, направленные против веры (choses merveilleuses contre la foy)»[658], но не указывал, какого рода были эти деяния.

Впрочем, практически одновременно с версией о некромантии в откликах на процесс возникла еще одна, весьма интересная интерпретация преступлений Жиля де Ре, а именно – мотив убийства беременных женщин и неродившихся детей. В материалах дела о нем не было сказано ни слова, но уже у Жана Шартье упоминались «заколотые беременные женщины, [лишенные] зародышей (feminas pregnantes ob fetum ventris jugulatas)»[659]. Тот же мотив присутствовал и у А. де Монстреле: «…велел убить много маленьких детей и беременных женщин»[660]. Итак, вместо мальчиков-подростков, погибших, по версии следствия, в замках Жиля, в более поздних хрониках начали фигурировать совсем маленькие, новорожденные или даже вовсе еще не родившиеся дети[661].

Происхождение этой версии становится отчасти понятным, если сравнить дело Жиля де Ре с ранними ведовскими процессами, в которых мотив убийства маленьких (т. е. невинных) детей (с их посвящением дьяволу и последующим поеданием) был одним из основных. Причем, как отмечают исследователи, очень часто подобные преступления приписывались именно мужчинам[662]. Эти наиболее ранние «ученые» представления о типичных колдунах и ведьмах сложились в альпийском регионе. Именно здесь возник целый ряд трактатов по демонологии, основанных на материалах конкретных судебных дел[663]. Там же во время Базельского церковного собора (1431–1449) ведьмы впервые стали героинями художественного произведения – знаменитого «Защитника дам» Мартина Ле Франка, будущего прево Лозанны и секретаря анти-папы Феликса V (он же – герцог Савойский Амедей VIII)[664]. «Защитник» был написан в 1440–1442 гг., а его автор в силу своего высокого положения был неплохо осведомлен о современной ему ситуации в других частях Западной Европы. Так в его сочинении и появилось упоминание «новой и свежей истории» – процесса над Жилем де Ре[665].

Произнося очередную речь в защиту дам, Защитник указывал на то, что дьяволу намного проще соблазнить своими посулами представителей сильного пола[666]. Он вспоминал о Толедо, некогда одном из европейских центров учености, где, в частности, процветало изучение алхимии и некромантии. Однако эти науки были скорее уделом мужчин, а не женщин, что, по мнению главного героя поэмы, лишний раз доказывало: ученое колдовство всегда оставалось мужским делом. Здесь-то и возникала ссылка на дело Жиля де Ре: «Но зачем говорить об Испании, / Да еще о таких далеких временах? / Давай, спроси у бретонцев, / Что они недавно видели, / На протяжении 14 или более лет: / Некий маршал де Ре / Замыслил колдовство, / Ужаснее всех, какие были раньше»[667].

Интересно, в какой контекст был помещен здесь наш герой. Он снова превращался в некроманта, причем Ле Франк особо подчеркивал ученый характер его занятий. Это особенно важно, если учесть, что обычное колдовство (arts et sorceryes perverses), по мнению автора, было исключительно женским делом. Это касалось и договора с дьяволом, и участия в шабаше, и основных ведовских преступлений: детоубийства, антропофагии, наведения порчи и болезней и т. д.[668] Занятия «добрых ведьм» (bonnes sorderes) и некромантия, следовательно, в корне различались и представляли собой два полюса колдовства, разделенных как по половому, так и по культурному признаку. Тем не менее, делая из Жиля де Ре некроманта и оставляя ему, таким образом, его пол и социальное положение, Мартин Ле Франк, возможно, первым из демонологов называл детоубийство типично «женским» преступлением[669].

В Северной Франции связь между женщиной, детоубийством и колдовством наметилась, как мне представляется, значительно