Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону - Виктор Васильевич Петелин

государств Европы, от их решений будут зависеть политические связи на континенте.

Некоторые стороны этих бесед описаны Екатериной II в письмах барону Гримму:

«Могилев, 25 мая 1780. Я приехала сюда вчера утром и нашла г. Фалькенштейна, который находился здесь уже двое суток. Узнав, что я ускорила мое путешествие на четыре дня с целью приехать раньше его, он поскакал днем и ночью и прибыл сюда до меня. Вчера мы целый день провели вместе. По-видимому, он не скучал. Я нашла, что он очень образован, любит говорить и говорит очень хорошо. Целый день шел дождь, заставивший нас провести вечер вместе, точно как бы в зимнее время года. Образцовыя училища (Normal – schulen) были вчера одним из предметов нашей беседы. Судя по тому, что я об них слышала, это должно быть превосходное изобретение; но нам-то нужны будут образцовые учителя. И тут тоже я нашла, что дети иной раз непохожи на своих родителей. Мы, кажется, не особенно богомольны, что выражается особливо в выборе книг для чтения. Однако «Эпохи» еще не попались ему в руки. Знаете, когда видишь переодетых кесарей, точно будто поднимаешься на воздух: нос кверху, и обнюхиваешь воздух, что, как вы сами можете понять, мешает с должною тщательностью отвечать на получаемые письма…

26 мая. Вчера вечером мы были в комической опере и, беседуя со мною, г. Фалькенштейн наговорил вещей достойных напечатания. Мысли у него глубокие и конечно послужат к бесконечной его славе, если он приведет их к исполнению. Я не смею оглашать их, потому что они были передаваемы мне на ухо, не из плутовства, а из скромности…

27 мая. Отсюда, сидя в шестиместной карете, рядом друг с другом, граф Фалькенштейн и я, мы едем в Смоленск, до которого двести верст. Оттуда он поедет в Москву и возворотится через Петербург, куда я отправлюсь ждать его. Мы говорили про все на свете, следовательно, и про вас, а как он все знает, то ему известно, что вы были в Вене с графами Румянцевыми. <…> Нынче утром граф Фалькенштейн и я были у католической обедни, которую служил Могилевский епископ в сослужении иезуитов, экс-иезуитов и представителей всякого рода духовных и недуховных орденов; мы больше смеялись и болтали, чем слушали: он мне разъяснял, а я раскрывала рот и поучалась. Прощайте! Бумага вся вышла…

Царское Село, 25 июля 1780. Граф Фалькенштейн выехал отсюда 10 числа и теперь должен быть близко от Вены. Не знаю, как довольно похвалить его. Мало людей с таким основательным, глубоким и просвещенным умом. Высокий союзник мой заказывал торжественную обедню за упокой души Вольтера. Но я не люблю подражать. К тому же не годится обижать живых из любви к покойникам. <…> Узнайте мне, если можете, что думает барон Дальберг об австрийских образцовых школах. Я много слышала об них хорошего, и потому запаслась всеми книгами, которые до них относятся. Граф Фалькенштейн доставил мне их самолично. Он говорил мне, что об вас до него доходили отличнейшие отзывы, и я просила его быть уверену, что эти отзывы справедливы» (РА. 1878. Книга 3. С. 63–65).

В день своего отъезда из Могилева, 30 мая, императрица вместе с императором Австрии заложили каменный храм, в церемонии принимали участие и Безбородко, и Петр Румянцев, и другие именитые лица. Екатерина II и Иосиф II посетили Оршу, Красный и Смоленск. Екатерина отправилась в Петербург, Иосиф – в Москву. Во время этих встреч и посещений повсюду, как писали биографы, им оказывали «искреннее радушие».

О переговорах в Могилеве Александр Безбородко дал подробный отчет в письмах графам Александру и Семену Романовичам Воронцовым, с которыми он был дружен.

1 июня, писал А. Безбородко, прибыл курьер и «привез бумаги, касающиеся до заключения известных конвенций. Они были два раза читаны, и я редко видел государыню в таком удовольствии. Ей понравились письма: депеша к г. Сакену и письмо к ней графа Никиты Ивановича (Панина. – В. П.). Все сие тотчас аппробовано было, о чем она пишет особливо графу Никите Ивановичу. Ваше сиятельство теперь видите, что начатое дело продолжать не перестают и постоянно в тех же правилах пребывают.

Не видел, чтоб в малейшее с другой стороны вопреки тому употреблено усилие. Впрочем, ни инструкция флота, ни сии бумаги не были сообщены прежде никому, как уже после конференции показаны были графу Петру Александровичу (Румянцеву. – В. П.)».

Продолжая описывать события, происходившие в Могилеве, Александр Безбородко 3 июня 1780 года писал графу А. Воронцову: «Между разговорами, которыми приезжий гость меня ежечасно удостаивает, спрашивал он меня, между прочим, о образе управления делами ея императорского величества, и дивился, когда я на вопрос его сказал, что все депеши министерства нашего не инако к министрам у дворов посылаются, как по апробации проектов самою государынею; что ни одна бумага не проходит, которую в оригинале не была бы представлена ея величеству; ибо он думал, что реляции или письма подносятся ей только кратко и то, что прямо достойно ея любопытства. Продолжая часто свои похвалы графу Румянцеву и другим, с кем он сделал знакомство, и говоря, что мы не можем жаловаться на недостаток людей, обратился пока к иностранному департаменту и начал выхвалять слог наш, утверждая, что чтение многих бумаг, двору их сообщенных, во время войны с турками и во время последней негоциации между их и Берлинским двором, доказало ему, сколь искусно и хорошо у нас пишут. Тут вступил он в похвалу Никите Ивановичу, говоря, что он рад приобресть его знакомство, что достоинства приватных людей не столько признаваемы бывают при них, как после их, – авантаж одних государей, коих таланты при жизни их более приметны и ощутительны; но тут, по его словам, часто участвует и похлебство. Я сказал ему, что и они имеют министра, великую славу приобревшего благоразумным управлением дел, ему порученных; но он мне тут сказал, что он отдает всю справедливость достоинствам князя Кауница, но не находит, чтоб ему было столько случаев и обстоятельств показать себя, как графу Никите Ивановичу, который по сие время имел репутацию министра в делах, всю Европу интересующих, и такую силу, что можно приписать ему, как девиз: fiat et fit (да будет и бысть). После того распространился он о трудности и звания министра иностранных дел, объясняя, что управители других частей, имея дело с подданными государей своих, не имеют никакой заботы, как только приказывать и ожидать повиновения, а иностранных дел министр нередко должен повелевать людьми, кои никак повиноваться