Судебные речи великих русских юристов - Коллектив авторов

эти люди могут оказаться ему пригодными для каких-либо практических целей! Он отлично понимает, и учит даже свою мать, как именно следует понимать различие между «благовидной» и «неблаговидной» взяткой и каких результатов можно достигнуть той и другой. Он готов проскучать несколько вечеров, составляя партию в винт для важной старушки, очень напыщенной родственницы, но которая может за такую скромную услугу замолвить, где нужно, при случае, слово. Он любит и ценит только «прикладные науки», относительно которых не может быть сомнения, для чего они пригодятся в жизни; поэтому от курса, проходимого в Институте инженеров путей сообщения, он в совершенном восторге.

Вспоминая об «университетской науке» (ранее Медицинской академии он два года был еще в Одессе на математическом факультете), он говорит о ней едва не с раздражением. Там слишком много «чистой» науки, отвлеченного, теоретического, слишком много «лишнего», того, что бог весть когда и для чего «в жизни» пригодится. Математические познания, о чем он сам с жестокой иронией шутит в письмах к матери, пригодились ему опять-таки только для практической и весьма определенной цели. С педантичной и пунктуальной точностью он проверяет денежный отчет, представленный за время управления собственной матерью принадлежащим ему «наследственным капиталом» в размере 15 тысяч рублей, и как дважды два четыре, путем довольно сложного, впрочем, «учета процентов» и «проверки по биржевым бюллетеням потерь на курсе» бумаг, доказывает ей, что «его капитала должно было бы на пятьсот рублей оказаться больше». Шмидт тотчас же поспешила с ним в этом согласиться, немедленно дослав эти деньги.

Чтобы покончить с этой как бы прирожденной или, по крайней мере, всосанной с молоком матери «практической складкой», присущей современному нам молодому человеку в лице Александра Довнара, вспомним еще о закладной, под которую он так удачно, вслед за расхождением с Палем, при посредстве той же Шмидт, своей матери, пристроил остаточный свой капитал в сумме 9500 рублей. В трех следовавших в погоню одно за другим письмах он наставительно и в то же время в высшей степени практично выдержанно обставляет дело, научая мать, как именно можно поприжать нуждающегося в деньгах южанина-помещика с тем, чтобы отдать ему деньги под вторую закладную не по 8,5 процентов годовых, предлагаемых помещиком, а по 10 процентов. При этом он знает и то, кому можно «довериться» в осмотре предлагаемого в залог имения и как нужно «обождать», пока нуждающийся, чтобы «перехватить» эту сумму, не повысит предлагаемого процента до десяти годовых. Финансовые его расчеты и указания осуществились блистательно. Уроки и наставления, преподанные матери, не прошли даром. Через какой-нибудь месяц Шмидт, жалуясь на то, что она совсем «замучилась» с этим торгом по закладной, тем не менее, торжественно объявляет сыну, что финансовая смета на предстоящий год блистательно осуществляется, согласно его предначертаниям. Он будет получать 950 рублей в год процентов на свой капитал. Имение оказалось ценным, вполне обеспечивающим вторую закладную, и ‘прижатый к стене минувшим неурожаем помещик согласился дать десять годовых.

Все приведенные мной выдержки из писем Александра Довнара устраняют, мне кажется, всякую возможность излишней идеализации «ученического возраста» покойного. Было бы вполне близоруко на этом предвзятом положении строить все выводы об отношениях его к Палем.

Говорить об «обольщении» Палем покойного Довнара, об «эксплуатации его житейской неопытности», так же неуместно, как идеализировать самую же Палем и допускать, что она могла явиться «жертвой обольщения» со стороны Довнара. Дело, очевидно, происходило совершенно иначе. И вся задача ваша в том и состоит, чтобы понять, как «это» в действительности происходило.

Убитый был, конечно, очень молодого возраста. Но, по указанным мной соображениям, этот возраст не имеет в деле решающего значения. Александр Довнар обладал, во всяком случае, и достаточным знанием людей, и достаточным знанием жизни. Трезвость и практичность взглядов, присущих ему, именно для столь молодого, «ученического» возраста, представляются просто изумительными. Если он, ввиду своих двадцати двух, двадцати шести лет, по праву может быть именуем человеком молодым, то не следует упускать из виду, что это был, во всяком случае, «молодой из ранних». Итак, этот второй возможный для разрешения настоящего дела шаблон оказывается также непригодным. Не в разнице возраста двух любовников приходится нам искать разгадку всей этой сложной драмы.

Согласно предначертанному мной плану речи, в этой первой ее части мне хотелось бы раз и навсегда покончить перед вами, присяжные заседатели, со всеми подобными, насильственно выдвигаемыми на нашем пути, помехами и положениями. Напрасно вас хотят задержать ими и забаррикадировать дорогу. С ними надо разделаться, чтобы затем уже свободно вступить в область чистых фактов, доказанных положений и строго логических выводов. Только перешагнув через них, начнется ваша настоящая судейская работа.

Имеете ли вы дело в лице подсудимой (да простится мне это новое повторение ни на чем не основанного, оскорбительного для чести несчастной женщины предположения!) – с женщиной продажной, с женщиной публичной? Недоговоренный, но тем еще более тягостный для ее чести, намек занесен и на страницы обвинительного акта. Шла речь о фотографической карточке Палем, которую покойный Довнар, совместно с другом детства своим, Матеранским, разыскал в одном из одесских притонов. По письмам мы знаем, что эти розыски производились уже в то время, когда «борьба» между Палем и Довнаром началась и когда этот последний, согласно советам и указаниям своей матери, Шмидт, весьма настойчиво отыскивал по возможности «полного» доказательства, могущего окончательно скомпрометировать беспокоившую его любовницу в глазах институтского начальства и санкт-петербургского градоначальника, перед которым в то время уже велось ходатайство «о выселении» Палем. Прочтенный перед вами обвинительный акт утверждает, со слов Довнара и Матеранского, что будто бы осталось невыясненным, по какому именно случаю и каким путем эта карточка очутилась в неприглядном притоне падших созданий. Зародилось естественное подозрение: не имел ли оригинал непосредственной связи с названным постыдным убежищем? Что же оказалось на деле? Еще на предварительном следствии весь этот эпизод был, в сущности, выяснен сполна. Одесский фотограф Горелин и хозяйка убежища Эдельгейм раскрыли все обстоятельства, касающиеся злополучной фотографии Палем. И что же? Эти свидетели вызваны на суд только по ходатайству защиты. Без этой предосторожности указание обвинительного акта оставляло бы широкое поле догадкам. Свидетель Горелин выяснил, к какому именно времени относится его работа, и вместе с тем удостоверил, что фотография снята им с «порядочной женщины», с лично ему известной Палем. Свидетельница Эдельгейм удостоверила, что эта карточка была подарена каким-то «мужчиной» одной из ее девиц, Ермолиной, большой любительнице красивых женских лиц и фотографий.

Если вспомнить при этом «розыски» Матеранского по притонам с целью выручить из беды своего «попавшегося в ловушку» товарища, то нахождение именно им подобной фотографии