Современная финская повесть - Сюльви Кекконен

— Насколько мне известно — да.

— Доктор Окса, вероятно, не знает, бывали ли у мужчин из его рода временные нервные срывы? У дедов, дядей или братьев?

— Нет, я не знаю.

— Не может ли доктор Окса рассказать мне немного о своем роде, о детстве и детских воспоминаниях?

— Могу, конечно.

— Это вас не утомит?

— Нет, совсем нет.

— Могу ли я узнать, на каких должностях служили ваши деды? Я спрашиваю об этом только как врач. Когда мы ищем источник неожиданного нервного срыва, нам надо прежде всего выяснить, нет ли причин наследственных.

— Дед по отцу был торпарем[22] в центральной Финляндии. И подрабатывал как приходский мясник. У него было двенадцать детей, он умер восьмидесяти двух лет и успел выкорчевать сорок шесть гектаров земли под пашню. Отец был младшим сыном, он родился от второго брака дедушки. Деду было тогда шестьдесят девять лет.

— Вот как? Мне кажется, мы можем перейти к материнской линии.

— Мой отец был учителем народной школы и женился на дочери крестьянина средней руки. Мне было девять лет, когда отец умер от дифтерита. Я единственный ребенок.

Доктор тотчас же оживился.

— Не можете ли вы теперь рассказать о вашем детстве? Не обязательно, чтобы это было что-то цельное. Так, кое-какие разрозненные картины. Это было бы очень интересно.

— Пожалуйста. С чего бы мне начать?.. Отец мой был учителем в северной Финляндии, в Оулу. Жили там тогда так же на городской манер, как теперь. Белые красивые деревянные дома. Большие дворы. Во дворах — конюшни и конский запах. Оулу был заметным центром фрахта. Оттуда везли товары на север, на запад и на юг. Там я провел детство. Иногда ездил в Торнио. Из раннего детства мне больше всего запомнились белые ночи, рынок со старыми лавками вдоль берега, сумеречные проулки на задних дворах. Там мы, мальчишки, играли октябрьско-мартовскими звездными вечерами. В августе на морском пороге, по бедра в воде, стояли рыбаки в шапках с полями и ловили лососей. Помню зимние воскресные дни. На углах улиц, засунув руки в карманы или под кушак, собирались конюхи с больших обозов. Они говорили и говорили, сплевывая табак. Мерилом всего для них служила лошадь. Мужчина, который не был лошадником, вообще не был для них мужчиной. А если был лошадник, то был, значит, мужчина. И теперь, когда я слышу речи политиков, облаивающих друг друга, или попадаю на ужин к заводовладельцам, я вспоминаю о родном городе и извозчиках, которые бахвалятся друг перед другом и оценивают всех в зависимости от того, кто лошадник, а кто нет. Потом помню батальон снайперов, выстраивающийся в колонну и умолкающий в вечернем благоговении на плацу перед казармой. Мы, мальчишки, часто глазели на это. Да... Я ходил в школу, потом в лицей. О школе у меня особенно приятные воспоминания. Это была красивая школа у водопада Поккисенвявля. Шум порога доносился до школьного двора. Из окон виднелся сад и за садом церковь.

Доктор, кажется, делал заметки.

— Потом подготовился, съездил на устные экзамены в Хельсинки, неважно знал русский, но все-таки сдал экзамены и стал студентом. Осенью начались занятия. Я жаждал учиться. На рождество тысяча девятьсот семнадцатого, как всегда, поехал на каникулы. Мама жила уже не в городе, а на среднем севере, в родном доме, хозяином которого был ее брат, мой дядя — симпатичный сектант. С каникул я вернулся в Хельсинки только в мае, к параду белой армии. Я присоединился к ней еще в своем приходе. Поскольку я перед тем упражнялся в стрельбе, меня назначили ротным. Мы, как и другие герои средней Финляндии — из Вилппулы, Оривеси, Ланкипохьи, Тампере, Тойлы, Лахти, — пришли в Хельсинки в грязных сапогах, с окровавленными руками, но упоенные свободой и счастливые. Потом я продолжал учиться, стал работать, женился. Пошли дети, я начал готовить диссертацию, ушел с прежней службы, пришел на это место, где работаю теперь. Здесь я поднимался ступенька за ступенькой, стал доктором, заведующим отделом. Работал много, входил в комитеты и комиссии, копил деньги и приобретал имущество. Что добыл, то добыл. Немного. Не больше других финских служащих. К этому прибавилось наследство жены. Вот и все. И вся история.

Доктор закурил.

— Вы рассказали очень связно и интересно.

— Теперь ваша очередь, — сказал он доктору и улыбнулся.

— Простите, не понял.

— Ваша очередь рассказывать о своей жизни. Я рассказал о своей. Вам это было интересно. Теперь мой черед слушать интересные истории о детстве. Начинайте.

— Простите, но я все еще не понимаю, что вы имеете в виду?

— Разве из вежливости вам не следует рассказать о себе? Я уже четверть часа говорю один.

Доктор повертел в руках карандаш.

— Если вы, доктор Окса, умышленно хотите посмеяться надо мной, может быть, мы покончим с рассказами и перейдем к другому делу?

— А я думал, вы хотите посмеяться надо мной.

— Простите. Я врач вашего учреждения. Мне позвонил директор и сказал, что придет старый доктор, которого надо обследовать. Он выходит на пенсию. У него нервное расстройство. Так мне было сказано. Но мне кажется, мы только потеряем время, если станем искать изъян в ваших нервах.

— Мне тоже так кажется. И Юсси то же самое говорил. Весной я и сам думал, что дело в нервах, и по собственному почину пошел к Юсси Пелтола.

— Вы с ним знакомы?

— С таких лет, — сказал он, вытянув руку. — Юсси — однокашник моего сына.

— Это один из наших способнейших психиатров. Если он того же мнения, что и я, нам не стоит продолжать это издевательство. Ведь вам это так, конечно, представляется?

— А обед, который оплачивает нам акционерное общество?

— Да, общество... Неприятная история... Я как врач общества должен выписать вам свидетельство. К сожалению, несмотря на желание директора, я не могу дать вам свидетельство о нервном расстройстве. Мы, финские врачи, не можем считаться с пожеланиями директоров. Может быть, в иных государствах это и принято, но не у нас. В Финляндии врачи еще не утратили чести.

— Могу пожелать вам счастья как поборнику финской врачебной чести. Нам, инженерам и техникам, приходится считаться с требованиями директоров и правлений. И здесь, в Финляндии, и в больших государствах — в тех еще больше, во много раз больше.

— Я искренне огорчен, но не могу дать вам желаемых свидетельств. Как врач я несу ответственность за свою подпись. А это было бы безответственно. Мы, врачи, не представляем никакого акционерного общества и никакой партии. Мы представляем только гуманность, — сказал врач. Голос у него был красивый, лицо — торжественное.

Он слушал и смотрел на психиатра. Этот человек привык нести вздор пациенткам. Частная практика. Красивые, избитые слова. Врачи такие же смертные, как и мы все. Воображают себя защитниками гуманизма. А пожелания и приказы выслушивают, как все остальные. Приходится выслушивать. Во всяком случае, в больших государствах и больших учреждениях. Попал бы ты в мясорубку всяких комиссий и совещаний, знал бы, что почем. Хорошо тебе гарцевать на врачебном гуманизме.

— Вы всерьез думаете, что я хочу получить такое свидетельство?

— Я так полагал, поскольку директор звонил и..,

— Если бы вы написали, что мои нервы сдали или еще что-нибудь в этом роде, как это у вас там называется, я бы с этой бумагой отправился к Юсси и засадил вас за решетку кирпичи считать. Он парень решительный и ругается лихо.

Доктор встал и робко протянул руку.

— Спасибо, что сказали. А я было подумал, что вы и сами хотите получить такое свидетельство, чтобы уйти на пенсию с полным окладом. Я напишу, что нервы у вас железные, как у летчика-истребителя...

— Черта с два, я себя считаю более разумным человеком: я бы постеснялся учиться тому, как обстреливать людей, и потом применять свою науку... У таких приятелей нервы, видно, еще с рождения трахнуты...

— Вы, значит, пацифист? А как насчет обеда?

— Я не пацифист и не милитарист. Однажды, когда я так рассуждал, какой-то магистр философии напомнил мне о самозащите и спросил: что бы вы сделали, если бы бешеная собака вцепилась в ваш зад? Перед этим он горячо разглагольствовал о готовности к обороне. А потом задал мне такой вопрос. Я на него поглядел и удивился вслух, что же это за преподаватели в университете, если такие типы бегают по городу с дипломами магистров в кармане? У нас на политехническом такой мужик никогда бы не получил диплома.

— Но оттуда выходят и еще более удивительные магистры... Пойдем?

— Идем, идем, у меня уже аппетит разыгрался.

3

Он закрыл трубу, заткнул дымник, смахнул со лба пот, тщательно прикрыл дверь, присел на крылечке и вытащил трубку.

На березах, на берегах и на озере — везде следы осени. Даже вода кажется темнее, чем несколько недель назад.