У парадного подъезда - Александр Архангельский

Или возьмем «Крохотки» (кстати, без ведома автора, по непонятным источникам перепечатанные нашим весенним обществом в первом выпуске альманаха «Апрель», М., «Московский рабочий», 1989). Как легко и в них свести все к эмблеме!

«Озеро Сегден»: тот-же аллегорический ряд, что и в «Матрёне», что и в «Захаре-Калите»! Сегденское озеро столь великолепно, что «ещё ты не добежал до него, а уже знаешь: это местечко на земле излюбишь ты на весь свой век». Но оно — как заколдованное тёмными духами царство, нет к нему доступа, и «над всеми дорогами висит знак запретный, простая немая чёрточка». Магический знак! «Эту чёрточку ставит земная власть»: «лютый князь, злодей косоглазый, захватил озеро: вон дача его, купальня его». После таких слов итоговое «лирическое» восклицание автора: «Озеро пустынное. Милое озеро.

Родина…» — восприниматься должно как мешающий довесок, и без того все слишком ясно. Отечество под властью партократии, святая купель, превращенная в кисельную реку с медовыми берегами; любовь к Родине вопреки всему… Да и возвышенно слишком; одна из сцен в астафьевском «Последнем поклоне», написанная как бы вослед солженицынскому этюду, кажется куда более совершенной, ибо ненавязчива здесь «патриотическая символика», и отечестволюбие не декларируется, но медленно поднимается в душе созерцающего столь же прекрасное овальное озеро мальчика, как утренний пар над зеленовато-таинственной гладью воды…

Этому эффекту (как будет показано далее — эффекту внешнему, являющему собою литературную разновидность оптического самообмана) знаковой преизбыточности текста есть много объяснений. И прежде всего два: сюжетное — ибо в малом пространстве рассказа, новеллы, короткой повести только динамика авантюрного сюжета способна снять «символическое напряжение», разрядить его. Недаром «Случай на станции Кочетовка», где соблюден главный новеллический закон и в центр поставлен непредсказуемый случай, а не статичная закономерность, и герой предстает как «просто» человек, а не как тип, — являет собою поразительное исключение в новеллистике Солженицына. И никого уже не смущают многочисленные литературные подсветки, мерцающие в художественном пространстве «Случая…», вплоть до «Короля Лира»; никому не кажется назойливо-назидательной перекличка образов Зотова с Петенькой Ростовым накануне Битвы[107]. (Ростов уговаривает взять у него кремни для трубки; Зотов в том же тоне, в том же стиле убеждает Тверитинова принять табак: «(…) Вы знаете, я вижу, как вы любите курить, забирайте-ка эту пачку всю себе! Я всё равно для угощения держу. И на квартире ещё есть. (…)») Напротив; такая перекличка, подобно эху, удваивает трагический тон рассказа: вот до чего довели нас, коли и «ростовская» искренность оборачивается не жертвенной гибелью чистого в своей наивности героя, но фактически пособничеством в убийстве.!. И все это, повторюсь, лишь потому, что перед нами случай, которого могло и не быть. А вот гибель Матрёны, поражение Захара — предрешены изначально, ибо здесь фабула стыдливо отходит в тень, чтобы не мешать проявляться героям и объективироваться сущностным законам бытия. Поездка на Куликово Поле, Крестный ход в Переделкинской церкви, житие Матрёны — помнятся лица и темы, а не сюжетные ходы. А когда события вдруг убыстряются, повествовательное время начинает лихорадочно пульсировать (вспомним печальную кульминацию «…двора»), то это резко контрастирует со смазанностью завязки и обыденностью развязки. И все потому, что Солженицыну с его историософским складом ума (0 чем хорошо сказано в статье А. Немзера «Рождество и Воскресение». — «Литературное обозрение», 1990, № 6) ну-жен эффект неподвижной прозрачной воды, чтобы мы медленно созерцали описываемое в рассказе (романе) и придавали значение каждой мелочи, ибо История воплощается в мелочах.

Но есть и другое объяснение, онтологическое: Солженицын слишком обостренно чувствует символичность самой жизни. Предвестье, Предзнаменование, Свершение — самые естественные слова его словаря, особенно в «Телёнке». Сама биография его складывалась так — символически; и смертельная болезнь отступила, дав возможность (обязав!) писать; и Матрёна была; и происходило все в сердцевине России; и святую воду мальчишки, скорее всего, украли на самом деле; и на шесть умерших Матрёниных детей действительно «приходилось» шесть детей Фадея от другой Матрёны — выживших… Но весь ужас в том, что правду нельзя перенести из жизни в искусство «один к одному». В искусстве ее место занимает правдоподобие; ибо искусство, по трагической формуле Пастернака, данной им в «Охранной грамоте», врет, а постоянно говорящий правду обречен отставать от вечно меняющейся жизни: только образ поспевает за нею: Чтобы избежать условности, Солженицыну нужно «соврать» или хотя бы недоговорить; опустить «символические» подробности, которые в безбрежной реальности как бы размыты и приглушены, а в замкнутой повествовательной рамке оплотневают, начинают выпирать и бросаться в глаза.

(Я особенно остро ощутил это, перечитывая «Матрёнин двор» летом в не очень глухим Подмосковье. Часто приходилось слушать сквозь перегородку, как пьяный сынок материт нашу замечательную хозяйку, которая в отличие от Матрёны была похожа скорее на Марфу, чем на Марию, но отличалась тою же природной красотой неприспособленности к современной жизни. За что материл? Да за то, что не переписывает на него половину дома уже при жизни, а только завещает… чем не символ женственной, беззащитной России? Но попробуйте записать это именно так, как все и происходило. Ничего не выйдет; читатель скажет — надуманно. И будет прав.)

Но читавший солженицынскую Нобелевскую лекцию знает: соврать ему никак невозможно. Не для того он на свет призван.

И вот ему, рассказчику по самой строчечной сути, только что — после поисков поэмных, драматургических, романных — обретшему свой жанр, вновь приходится призывать на помощь — роман; раздвигать границы, смазывать контуры символических образов. Но и в романе, как выяснится, случайность может окостеневать до состояния закономерности; и никто из читателей не верит, что в раковом корпусе том Толстого и впрямь был (как было и рукописное Евангелие у прототипа Алёшки-баптиста в «Одном дне…»), а не вымышлен автором, чтобы навязать одному из героев вопрос: «Чем люди живы?» Не верят именно потому, что он говорит правду. Если б врал — поверили бы.

Отсюда прямой путь к эпосу, опирающемуся на документ, воспоминания, газетный монтаж; история в солженицынском эпосе, начиная с гениальной увертюры к нему, «Архипелага…», и кончая многоколесным и узловатым повествованием в отмеренных сроках, говорит своим голосом; автор лишь ретранслирует ее, и сквозная «знаковость» бытия, через которую нам дано въяве зреть предначертания Божественного Промысла, уже не может быть подвергнута сомнению. Если в «Матрёнином дворе» слова Игнатича: «(…) и вспыхнул передо мной голубой, белый и жёлтый июль Четырнадцатого года (…) Я представил их рядом: смоляного богатыря с косой через спину; её, румяную, обнявшую сноп. И — песню, песню под небом (…)» — кому-то покажутся прихотливой литературной натяжкой (ибо — откуда нам знать, что там пишет по ночам Игнатич? не книгу ли о русской революции? об августе Четырнадцатого? — подобно Нержину, замышлявшему на шарашке именно такую книгу), то в «Красном Колесе» такая рифмовка времен воспринимается как нечто само собою разумеющееся: вот факты, попробуйте в них усомниться.

Я не столь смел, чтобы утверждать, будто противоречие между установкой Солженицына на правду и установкой «поэзии» на правдоподобие, между символикой жизни и символикой литературы (противоречие, которое, пусть в разной степени, встает перед любым писателем-христианином, работающим во внецорковной традиции) единственная причина солженицыиских жанровых исканий. В конце концов к двухсот граммовой порции рассказа действительно не довесишь килограммовое историософское рассуждение; а Солженицыну не рассуждать — невозможно. И другие причины есть, более общие: масштабность замысла, стремление «в единое слово» слить всю Российскую историю XX века… Но и то, о чем я говорил, сбрасывать со счетов нельзя, если мы продолжаем числить Солженицына по классу литературы, если не переводим его в класс общественной мысли. (А он, наложивший вето на перепечатку своей публицистики 70—80-х годов до выхода в России полного свода художественных произведений, такому «переводу» отчаянно сопротивляется.)

* * *

И все-таки: почему, сознавая все это, мы продолжаем читать «малую прозу» с неослабевающей радостью, — даже те, кто не приемлет «позднего» Солженицына то ли по эстетическим, то ли по идеологическим соображениям, то ли по недоразумению? Была, стало быть, у него возможность не только внешнего, «экстенсивного», через полную смену жанра, но и внутреннего, «интенсивного» снятия излишнего символического напряжения.