Случайные обстоятельства - Леонид Борич

Володин повторил, прислушался — и снова это было не то... Не то, что он должен был сказать ей в первой же строчке.

«С тех пор как я познакомился с Вами, я боюсь Вас потерять, милая и — увы! — уже, кажется, необходимая женщина... Видимо, не заслуженную тобой радость всегда боишься потерять...»

Нет, об этом не надо, подумал Володин. Всякую, наверно, радость боишься потерять, даже пусть и заслуженную. И потом... Не следует ее все-таки баловать такими признаниями... Но вообще, насколько помнил себя, он раньше всегда боялся не кого-то потерять, а потерять именно себя.

Письмо никак не сочинялось, и он подумал, что проще телеграмму дать.

«СДАЮСЬ ТЧК ОЧЕНЬ ПРОШУ СОГЛАСИЯ ТЧК СЕРГЕЙ».

Подумаешь, он сдается... Тчк... А может, ей и не нужно над тобой победы? Он, видите ли, сдается!

Надо совсем просто: «Очень прошу быть моей женой»...

Но стыдно же отправлять такую телеграмму...

Он представил себе, как заулыбаются на почте, и не только на почте — надо же еще через Редько передать...

Да, но если она вдруг возьмет и согласится? Значит, все тогда? «Прощай, мой табор, пою в последний раз»? Нет, пожалуй, лучше отложить пока с этой телеграммой. Вот приедем в Ленинград, осмотримся, тогда и решим...

 

Начальнику отделения Иван Федорович рассказал, какой у них штурман замечательный специалист и грамотный офицер — об этом, кстати, и в служебной характеристике написано, — но тут же, вздыхая и сокрушаясь, добавил на всякий случай, что есть вот у человека одна нехорошая черта: всегда старается скрыть свою болезнь, и только уж если совсем его припрет — только тогда, может быть, и пожалуется.

Начальник отделения, который почему-то всегда с особой симпатией относился к подводникам, все же немало дивился вниманию к Володину со стороны командования, поскольку начальство уже интересовалось, когда тот выпишется. А между тем все, что нашли у этого штурмана до сих пор, — очень умеренный гастрит, и, вообще говоря, уже сегодня его можно было выписывать. Так он и сказал своему коллеге.

— А на желчный пузырь он разве не жаловался? — удивился Редько.

Начальник отделения внимательно посмотрел на него и прямо спросил:

— Он что, ваш штурман, плавать не хочет?

— Что вы! — испугался Редько. — Еще как хочет!.. Но у нас скоро очень длительный поход, и командование просит уж как следует...

— Позвольте, — сказал недоумевая начальник отделения, — но ведь только позавчера, кажется, кто-то звонил от вас начальнику госпиталя... Этот... Мо... Мо...

— Мохов, — подсказал Редько. — Капитан первого ранга.

— Вот-вот, Мохов. А кем он у вас?

— Да так, — неопределенно сказал Редько, одной своей интонацией понизив того в глазах начальника отделения сразу на несколько ступеней. — Командир вот у нас — тот да!.. Букреев.

— А Мохов — кто же?

— Не-ет... — сказал Редько и махнул рукой. — Не-ет...

— Так этот ваш Мохов, — уже тоже чуть пренебрежительно сказал начальник отделения (мол, действительно, звонят кому не лень и только лечебный процесс затрудняют), — он просил почему-то быстрее решать с вашим штурманом.

— А Букреев? — напористо спросил Редько как о самом все-таки важном в их разговоре.

— Что — Букреев?

— Он не звонил еще?

— Не звонил, — ответил начальник отделения.

— Вот! — проговорил веско Редько. — Вы знаете, товарищ подполковник, куда мы собираемся? — Он оглянулся по сторонам, начальник отделения тоже невольно последовал его примеру, после чего Редько уже совершенно доверительно и очень тихо сказал со значением: — Туда... — Он показал пальцем куда-то вниз, под лестничную площадку, на которую они вышли.

— Понимаю, — кивнул подполковник, чуть подумав и чувствуя себя в какой-то мере приобщенным уже к военной тайне. — Ладно, еще дня три пообследуем, и если дуоденальное не даст какой-нибудь патологии...

Редько окончательно успокоился.

— Дуоденальное не даст, — машинально сказал он, но, увидев вопросительный взгляд начальника отделения, поспешно уточнил: — Я имел в виду, не должно дать...

— Ну, это еще посмотреть надо, — сдержанно и непреклонно сказал начальник отделения. Не мог же он в самом деле пускать в такое ответственное плавание без самой тщательной проверки.

27

Контр-адмирал Осокин только вернулся с моря, и, пока он, подтянутый, сухой, высокий, с коротким серебристым ежиком волос, переодевался, собираясь домой, Мохов докладывал обо всем, что произошло за две недели.

— И последнее: по делу Букреева...

— Какому «делу»? — удивленно спросил Осокин.

— Ну, как же... Мы тут уже неделю разбираемся.

Осокин с недоумением слушал своего начальника штаба, понял, что все уже выше пошло, только вот — как высоко?

— Командующему доложено своевременно, — успокоил его Мохов. Дескать, раз своевременно, то за все дальнейшее они с Осокиным уже не отвечали.

— Молодцом, — проговорил Осокин. — Все сумели согласовать. — Он зло усмехнулся. — Но уж кутить так кутить, Борис Николаевич. Я бы, пожалуй, еще и главкому доложил, чего уж там... Дело-то, можно сказать, го-су-дарственной важности, а?!

«Желтое у него все-таки лицо, — подумал Мохов. — И желудок, видно, дает себя знать, все время рукой щупает...»

— Может, и не государственной важности, — с достоинством ответил Мохов, довольный своим спокойствием перед Осокиным, — наверное, не государственной, но ведь все это до командующего дошло без нашего доклада. И я не мог не реагировать должным образом...

— Борис Николаевич, — поморщился Осокин, — ну при чем здесь командующий? Почему надо реагировать «должным образом» только тогда и оттого, что на это обратил внимание командующий? А если бы не обратил? Мнение ваше другим было, бы — так, что ли?

Мохов терпеливо молчал, с обидой думая о неблагодарности Осокина, о том, что именно благодаря его, Мохова, дальновидности Осокин не будет стоять на ковре у командующего и выслушивать неприятные слова в свой адрес. И вот награда...

— Когда-нибудь научимся немного рисковать, уважаемый Борис Николаевич? — спросил Осокин.

— Виноват, не понял...

— Я говорю: когда-нибудь рискнем свое мнение иметь? — Осокин надел шинель и, не глядя на Мохова, сказал: — Ладно, оставьте у меня это «дело», завтра разберусь. Не смею вас больше задерживать.

Когда Мохов вышел, Осокин позволил себе согнуться и постоять так, надавливая пальцами на то место, откуда шла боль. Через несколько минут стало вроде бы полегче.

Он еще посидел немного, вспомнил, что в ящике стола лежат таблетки, запил их холодным чаем и вызвал машину.

 

Букреев стоял перед Осокиным и, зная за собой вину, не обижался, что стоял он так, явившись по вызову, довольно долго, а Осокин, коротко взглянув на него, когда Букреев доложился, больше головы не поднимал и, сидя за столом, продолжал что-то писать.

Хорошо изучив своего командира, как это, впрочем, и положено подчиненному, Букреев все-таки удивлялся выдержке Осокина и, долгое время прослужив под началом людей совершенно иного склада — вспыльчивых, крутых и подчас в своей вспыльчивости несправедливых, — никак до сих пор не мог привыкнуть к спокойной, почти невозмутимой манере Осокина. Он даже усмехнулся про себя — хотя было сейчас не до веселья, — представив на минуту, как бы он сам, Букреев, разнес своего подчиненного за такую вот историю с госпиталем.

— Ну, докладывайте, что вы там у себя учинили, — сказал наконец Осокин.

— Непристойного ничего вроде бы не произошло, товарищ командир... — Очень все-таки не хотелось рассказывать об этом.

— По-моему, как раз непристойное и произошло, — не отрываясь от своей работы, очень спокойно проговорил Осокин. — Почему вовремя Мохову не доложили?

— Не успел, товарищ командир, — ответил Букреев, тут же с неудовольствием подумав, что звучит это совсем как-то по-школярски и подобное объяснение со стороны своих офицеров его бы самого взбесило, ибо что же вообще успевает тогда подчиненный, если он и докладывать-то вовремя не успевает.

— Чем же он так срочно заболел у вас? — поинтересовался Осокин.

То, что Букреев говорил не всю правду, — в этом Осокин не сомневался, как, впрочем, и Букреев совершенно твердо знал, что тот и без ответов Букреева прекрасно все понимает.

— Он не срочно, товарищ командир. Просто раньше я не мог его отпустить, не имел возможности. А сейчас его положили по чисто медицинским показаниям...

— Тогда у меня к вам еще один вопрос... С каких пор вашей лодкой врачи командуют? — почти вежливо спросил Осокин.

Спокойствие адмирала начинало уже изматывать, и Букреев подумал, как бы хорошо было, если б Осокин сорвался, вспылил, накричал, и тогда не требовалось бы этих глупых оправданий, потому что в крике их от тебя и не ждут, а, возмущенные твоим своеволием, просто наказывают — и дело с концом. Тогда, может, Осокин — хоть на время — забыл бы пока о штурмане.