Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко

на первом месте.

Тем более война уже закончилась. Казалось, нация мирится сама с собой, и вот уже белый генерал Слащёв[365] – прототип булгаковского Хлудова – преподаёт на курсах красных командиров «Выстрел».

А Митропольский думал о том, на что ему жить. Не придумывалось.

…Раз бывшие офицеры сидели в матросском кабачке «За уголком». Пили водку, закусывая почему-то мороженым. Кто-то – может быть, сам Митропольский – вдруг сказал: «Господа, драпанём в Харбин!»

Поэт продал «ундервуд». Пошёл к Арсеньеву – тот работал в музее, ныне носящем его имя. Автор «Дерсу Узала» обнаружился у чучела тигра, под которым ещё несколько лет назад спали французские интервенты. Отвёл поэта в уголок, чтобы не услышал сторож, изложил соображения о маршруте. Несмелов так вспоминал арсеньевское напутствие:

«– …Видите, перед Занадворовкой этот вот ручей. Достигнув ручья, вы лучше всего следуйте по нему, к его истокам, и этот путь как раз приведёт вас к перевалу через хребет. На обрывке карты, которую я вам дам, ручей обозначен. Если вы воспользуетесь моим советом, вы не собьётесь с дороги, что иначе очень легко. Компас-то у вас есть?

– А ведь верно, нет у нас компаса! – ахнул я.

– Ничего, и компас вам дам. Пользоваться им умеете?

– Идут с нами два морячка, Владимир Клавдиевич. Они, наверное, умеют им орудовать.

– Должны бы!

И через десять минут я покидаю музей с компасом и драгоценным обрывком карты в кармане. Это была последняя встреча с Арсеньевым, которого я глубоко и нежно полюбил».

Писали, что поэт ушёл в Китай, узнав о том, что готовится его казнь; это миф. Когда Арсений Несмелов пришёл в последний раз отметиться в ГПУ, ему сказали, что готовы снять его с учёта, если за него поручатся двое членов профсоюза (того же Владимира Арсеньева сняли с учёта в том же 1924-м). Тогда Несмелов смог бы поехать в Москву, где у него были знакомые…

Но пишущая машинка была уже продана, новые ботинки торопили ноги в поход[366], да и Харбин тогда был не совсем заграницей. Как писал сам Арсений Несмелов:

Инженер. Расстёгнут ворот.

Фляга. Карабин.

«Здесь построим русский город,

Назовём – Харбин».

Правдами и неправдами он выпросил в типографии Иосифа Коротя полсотни экземпляров своих «Уступов», за печать которых ещё не было заплачено. Тут же продал часть знакомым, часть взял с собой, а ещё часть разослал тем, чьим мнением дорожил, в том числе Борису Пастернаку. Потом, уже из Китая, Арсений Несмелов завяжет переписку с Мариной Цветаевой. Размышляя о военной прозе, будет сверяться не только с Ремарком, но и с Шолоховым. Это важно: он не рвал связей с родиной. Ниша эмигрантского поэта была ему тесна. Главное русло языка оставалось в СССР. Вряд ли Несмелов надеялся вернуться; но ручеёк, даже превратившись в изолированную старицу, по-прежнему чувствовал свою принадлежность к тому, основному потоку.

В конце 1920-х Арсений Несмелов устанавливал связи и с европейской эмиграцией: переписывался с редактором пражского сборника «Вольная Сибирь» Иваном Александровичем Якушевым[367], литературоведом Ильёй Голенищевым-Кутузовым, публиковал стихи в Праге и Париже. В стихах «Переходя границу» он напишет, что берёт с собой на чужбину:

Да ваш язык. Не знаю лучшего

Для сквернословий и молитв.

Он, изумительный, – от Тютчева

До Маяковского велик.

Нетипичное для «белого» упоминание; Арсений Несмелов даже посвятил «гению Маяковского» стихи «Оборотень». И Маяковский его заметил, передал привет через Сергея Третьякова… В 1943-м Несмелов говорил: «Есенин – такой же советский поэт, как и я». Назвав один из своих сборников «Кровавый отблеск», он явно имел в виду блоковский «кровавый отсвет». Поэт, литературовед Илья Зиновьевич Фаликов пишет: «При чтении Несмелова порой возникает такое ощущение, что это пишут наши поэты-фронтовики от Слуцкого до Межирова, включая старших – например, Симонова (стихи которого, к слову, Несмелов высоко ценил, как и Сельвинского)».

Но вернёмся в 1924 год. Уходили в конце весны или самом начале лета. По прямой от Владивостока до Китая – недалеко: перебраться через Амурский залив (10–15 километров), потом ещё километров сорок тайгой и сопками нынешнего Хасанского района.

Чтобы не привлекать внимания, пятёрка друзей добралась на поезде до Седанки – малонаселённого пригорода Владивостока. Отсюда на заранее нанятой китайской лодке «юли-юли» переправились на западный берег залива и пошли к границе.

Блуждали 19 дней, с приключениями. Арсеньевский компас в первый же день потеряли. Вечером у костра шутили, с кого именно тигр начнёт поедать беглецов. «Все мы в качестве таёжных путников… представляли собою весьма комичную картину… Все мы были мечтателями и в житейском отношении большими разгильдяями», – писал Арсений Несмелов. Сам он шёл по тайге в ночных туфлях. Новые ботинки нёс за спиной – берёг.

Наверное, он мог стать советским литератором – и заметным. Получилось же у Михаила Булгакова, у Валентина Катаева, у Леонида Леонова, которые тоже успели послужить у белых… Другой вопрос – пережил бы он 1937 год?

Арсения Несмелова вытолкнуло в Харбин. Он получил отсрочку.

Харбин и харбинцы

Проживший в Харбине[368] 21 год, Несмелов – больше харбинец, чем житель какого-либо другого города.

Харбин – центр Китайско-Восточной железной дороги, ныне – главный город китайской провинции Хэйлунцзян – стал неформальной восточной столицей русской эмиграции. Чтобы перебраться туда, не требовалось ни оформлять документы, ни располагать большими средствами. А уже отсюда судьба несла эмигрантов дальше – в Европу, Америку…

Основанный в 1898 году город, к названию которого так и тянет прибавить русское окончание – «Харбинск», долгое время был русским ничуть не в меньшей степени, чем китайским. Здесь имелись русские театры, рестораны, кафешантаны, офисы торговых фирм, институты, православные храмы, банки, отели. Улицы нового города носили названия Амурская, Владивостокская, Фуражная, Биржевая, Торговая… Старые кварталы Харбина трудно отличить от центральных районов Владивостока и Благовещенска. В 1909-м в Харбине родился театральный режиссёр, отец Сергея Довлатова Донат Мечик. О корнях Харбина сегодня напоминают уцелевший Софийский собор, торговый центр «Чулинь» (то есть «Чурин») и пиво «Харбин», которое наши соотечественники начали здесь варить ещё в 1900 году.

«Международный скороспелый город-гибрид» (определение Всеволода Никаноровича Иванова[369]), Харбин после революции стал воплощённым мифом о старой России. Здесь как бы остановилось время: город считали последним островком Российской империи, сколь иллюзорным бы ни было такое представление. Переезд в Харбин не воспринимался как эмиграция в полном смысле слова; русские ехали не в чужой город. Литератор Елизавета Николаевна Рачинская[370], попавшая сюда в 1918-м, писала: «Харбин говорил по-русски; говорила линия КВЖД; в школах, в гимназиях, в университетах – преподавание шло на русском языке. Газеты, журналы, книги издавались по-русски. Русскими были названия улиц; над магазинами красовались русские вывески. Даже китайцы, с которыми