Миграции - Макконахи Шарлотта

На четвертый день продвижения к западу ветер усиливается до семидесяти пяти узлов, — по словам Энниса, при такой температуре это может оказаться фатальным. Я не могу понять почему и не спрашиваю, но скоро, на шестой день, все выясняется само собой.

На такелаже образуется ледяная корка. Мы мечемся, пытаясь сбивать ее быстрее, чем она нарастает, но дело гиблое, поэтому Эннис ведет нас к берегу. Мы добрались до моря Амундсена, береговая линия здесь не такая неприступная, как в море Росса, так что, может, это наше счастье, что мы не пошли, куда намеревались. Я спускаюсь вниз, начинаю складывать в рюкзак остатки припасов. В кладовых на яхте полно теплого зимнего белья, курток и сапог, теперь они могут оказаться вопросом жизни или смерти. Мне страшно, но что с того? От страха я даже чувствую себя живее.

— Ты что делаешь? — спрашивает меня Эннис. Они сидит на мостике и ставит аварийный радиобуй, то есть посылает радиосигнал, который покажет спасателям наше местоположение. Яхте конец. Дальше она нас не доставит.

— Я пойду пешком, — говорю я. — Жди здесь. Я вернусь.

Будто не слыша, он собирает в рюкзак и свои вещи.

И мы вдвоем выходим на лед.

Двигаться очень тяжело. Я уже довольно давно утратила ощущения в конечностях. При этом здесь теплее, чем было раньше. Всюду теплее, все тает, меняется, гибнет. Возможно, только поэтому мы до сих пор не замерзли насмерть.

Днем мы отдыхаем, закопавшись в снег, а ночью идем, чтобы согреться. Море все время оставляем справа, чтобы потом найти дорогу обратно. Иногда держимся за руки — так меньше ощущается одиночество. Я думаю о тех, кого уже нет: о моей маме и моей дочке, о Грете и Лее — лелея несбыточную надежду, что она не с ними, — и, разумеется, о Найле, о нем — буквально при каждом шаге.

На третий день становится ясно, что Эннис выдохся. Ноги он передвигает совсем медленно и с трудом поддерживает разговор. Мы останавливаемся, опускаемся на холодную поверхность. Я передаю ему банку тушеной фасоли из своего рюкзака, мы молча опустошаем ее, глядя на неподвижный мир вокруг. Вряд ли я смогу идти дальше без него. Не смогу точно, если обнаружу один только лед.

— Зачем ты здесь, Эннис? — спрашиваю я.

Он не отвечает, молча жует, сосредоточившись на нелегком процессе глотания.

А потом — проходит очень много времени — он произносит:

— Не хотел, чтобы ты шла одна.

Грудь у меня сжимается. От его великодушия и любви. Нас с ним связывает любовь, отрицать это невозможно. Я так за это признательна — и за то, что я не одна. Вот так я и сознаю, что любые недомолвки, за которые я до сих пор цеплялась, теперь лишние. В них нет смысла, ведь мы дошли до конца.

— Он умер, — произношу я негромко. — Мой муж. А Эннис откликается:

— Я знаю, лапа.

Медленное вращение мира.

— Мы тут совершенно одни, — бормочу я. — Правда?

Он кивает.

— Их больше нет. — Я убираю пустую банку назад в рюкзак, вместе с двумя нашими вилками. Но подняться не могу. Сил не хватает. — Я почти что была с ним, — говорю я. — Была совсем рядом. Но в самом конце меня там не было.

— Ты была.

— Нет. Я бросала его, снова и снова. Именно это его дух и унесет с собой.

— Чушь собачья.

— Я должна была быть с ним.

— Была. Но он все равно ушел. Все уходят. Всегда.

— Слишком дальняя дорога в одиночестве. — Я зажимаю глаза дрожащими пальцами. — Я его не чувствую.

— Чувствуешь. В противном случае куда ты сейчас идешь?

С этими словами он встает, я встаю тоже, и мы движемся дальше.

Проходит всего пара часов. Я бреду вверх по особенно неприступному склону, переживаю за Энниса, который сильно отстал, оборачиваюсь убедиться, что он все еще движется, потом перевожу взгляд вперед.

И замираю.

Потому что в небе что-то мелькнуло.

Я срываюсь на бег.

Появляются и другие, они кружатся и снижаются, я добираюсь до гребня и…

Ох.

На льду передо мной — сотни полярных крачек. Они попискивают, перекликаются, самочки танцуют в полете рядом с самцами, радуются брачным играм. Их называют морскими ласточками за то, как грациозно они ныряют, и вот я вижу, как они жадно бросаются на рыбу — а море буквально кипит, там, похоже, миллионы чешуек.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я тяжело оседаю на землю и плачу.

Плачу по странствию, которое они совершили. По красоте, оставшейся за спиной. По тебе, по обещаниям, по жизни, которая была отдана в руки судьбе, но так и не сумела смириться с тем, что в судьбу оказалась включена твоя смерть.

Подходит Эннис, я слышу низкий раскат его смеха. Именно в этот момент поверхность воды рассекает огромный китовый плавник, машет нам издалека, и мы ахаем из самых глубин своего нутра, а потом прыгаем, приветствуем его, и это так прекрасно, так проникновенно, что мне почти не по силам. Что еще скрывается в этих чистых, нетронутых водах, в этом заповедном месте?

— Жаль, что «Сагани» не здесь, — говорю я, вытирая нос, из которого течет. — Столько рыбы, а не поймаешь.

Найл бросает на меня странный взгляд:

— Мне уже давно расхотелось ее ловить. Просто нужно было убедиться, что она где-то еще существует, что океан по-прежнему жив.

Я обнимаю его, и мы долго стоим, прижавшись друг к другу, и повсюду звучит птичий клич.

— Если бы Найл мог все это видеть, — говорю я потом. Ах, как же мне этого хочется.

Эннис шумно выдыхает.

— Долго здесь хочешь оставаться?

— Всю жизнь? — предлагаю я с несмелой улыбкой. — Можем идти назад. Но мне сперва нужно сделать одну вещь. Он хотел, чтобы прах его развеяли среди них.

Эннис пожимает мне руку:

— Я тогда пойду, ладно? Оставлю тебя с ними наедине.

Я киваю, но рук не разжимаю.

— Спасибо, капитан. Ты хороший человек и, в конце концов, хорошо прожил свою жизнь.

Он ухмыляется:

— Это еще не конец, миссис Линч.

— Понятное дело, не конец.

Я смотрю, как он спускается по склону, повторяя уже пройденный путь. А потом поворачиваюсь в другом направлении и подхожу к кромке воды. Достаю из рюкзака письма Найла и деревянную коробочку, в которой хранится его прах. Я хотела отпустить письма по ветру, но тут поняла, что не смогу, Найлу противна была бы мысль о том, что его слова загрязнили эту девственную чистоту. Я возвращаю их в рюкзак, всего раз проведя пальцем по бумаге.

Осторожно подношу коробочку к губам, чтобы поцеловать его на прощание: никогда этого не делала, когда он был жив.

Ветер немного приутих, но ему хватает сил подхватить пепел и унести в гущу трепещущих белых перьев, — скоро уже и не скажешь, где кончается он и где начинаются птицы.

Я раздеваюсь догола и захожу в океан.

29

ИРЛАНДИЯ.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД

— Ты что нашла?

— Яйцо.

Он подходит ко мне, мы рассматриваем небольшой предмет, притаившийся в траве. Удивительный оттенок цвета электрик, в крапинку.

— Настоящее? — выдыхаю я.

Найл кивает:

— Воронье яйцо.

Я нагибаюсь, чтобы поднять, но…

— Не трогай, — останавливает меня Найл.

— Нужно положить обратно в гнездо.

— Дотронешься — птица-мать почувствует на нем твой запах и откажется от птенца.

— И что… здесь оставим? А он не погибнет? Найл кивает:

— И все же. Чем меньше трогать, тем лучше. Каждое наше прикосновение разрушительно.

Я ласково беру его за руку:

— Можем с собой забрать. Вылупится — отпустим.

— Он привыкнет к нашим лицам.

Я улыбаюсь:

— Вот здорово.

Он смотрит на меня. Сперва — с оттенком жалости. С более отчетливым, чем у меня, пониманием, как устроен мир. С обычным пессимизмом. Я не опускаю глаз, пусть увидит и мою уверенность, увидит хотя бы намек на то, что мы — не всегда отрава и чума, мы тоже способны даровать жизнь, и взгляд его медленно меняется.

Найл улыбается мне в ответ.