Миграции - Макконахи Шарлотта

— Между странствием и уходом есть разница. По сути, ты никогда еще от меня не уходила.

Порыв ветра заставляет меня расправить крылья, и я парю, невесомая, взмываю ввысь. Никого и никогда я не любила так сильно. И в тот же миг приходит страшное понимание. Он распахнул дверцу клетки, которую я сама же и заперла, и теперь я полечу — мне придется лететь. Я вижу все, что нам предстоит: как я вновь и вновь буду отправляться в странствия, из-за этого больше не захочу иметь детей, и что бы он ни говорил, какой бы душевной щедростью ни обладал, это каждый раз станет понемногу подтачивать нас обоих.

— Фрэнни, мне кажется, тебе нужно остановиться.

Низко над дорогой летит снежно-белая сова, проплывает перед лобовым стеклом и исчезает в ночной тьме, освещенное луной оперенье роскошно. Я слежу за ней, застыв от изумления. Совы ведь вымерли. И вот она. Может, это значит, что где-то скрываются и другие; может, в мире еще много того, что дышит. Разбитое сердце наполняется осознанием этого, улетает за нею вслед, ищет укрытия в ночи, а потом все пропадает во вспышке света, в оглушительном грохоте, и вместо всего этого я вижу себя — обнаженную, омерзительную, и на долю секунды мне хочется одного — уничтожить себя, поэтому я так и поступаю…

— Фрэн…

Удар.

Мало на свете вещей столь страшных, как лобовое столкновение двух машин на большой скорости. Крик металла, брызги стекла, дым от резины. Каковы при этом шансы у человеческого тела? Мы состоим из жидкостей и тканей. Хрупки до невозможности. Все так, как и описывают, и все же нет. Очень медленно, и все же нет. Миг растягивается, и все же нет. Приходит мысль, одновременно и простая и сложная. В простейшей форме: я нас убила. В самой сложной она приобретает вид дней, которых у нас не будет, детей, которых я никогда не поцелую. Она, эта мысль, поселяется глубоко во мне. Она заполняет меня, и где-то внутри нее, внутри этой безграничной близости, оказывается Найл Линч.

Я прихожу в себя медленно. А может, быстро. Мы не перевернулись, но стоим под углом. Сперва я не чувствую боли, потом — да. В плече и на губах. Потом в груди.

— …ни, очнись. Фрэнни. Фрэнни. Очнись.

Я открываю глаза, в первый миг меня ослепляет свет, а в следующий ослепляет тьма. Изо рта вылетает звук, нечто паническое.

— Вот и умничка, все в порядке.

Я мигаю, пока не удается рассмотреть, что Найл рядом, все еще на своем сиденье, все еще держит меня за руку.

— Мать-перемать, — говорю я.

— Знаю.

Мы на пастбище. Из машины вырастает дерево. Ствол и ветви по-зимнему голые и серебрятся в ночи. Фары прорезают во тьме два отверстия; я вижу, как к свету слетаются мошки, поверх глади белого снега — он без единого повреждения, будто оконное стекло.

Я дергаю ремень безопасности, понимаю, почему больно в груди, потом соображаю, что можно его отстегнуть.

— У тебя травмы есть? — спрашивает Найл. — Ощупай свое тело.

Я щупаю, ничего плохого не обнаруживаю. Прикусила язык. В плече — осколок оконного стекла. Грудь в синяках. А в остальном…

— Кажется, все в порядке. А у тебя?

— Ступня всмятку, а так все нормально, — говорит Найл. — Нужно добраться до второй машины.

Господи. Я вытягиваю шею и вижу на дороге машину: перевернута.

— Мать вашу. Мать вашу на хрен. — Моя дверца отворяется со скрипом, но Найл не идет следом.

— Я в порядке, — заверяет он. — Просто ногу не вытянуть. Иди посмотри, как они там, а я тут разберусь. У тебя телефон есть?

Ищу, обнаруживаю его в сумочке, вытаскиваю:

— Отключился.

— А в моем сигнала нет. Доберись до второй машины.

Я встречаюсь с ним взглядом.

— Спокойно, — говорит он. — Дыши ровно. Что бы ты там ни обнаружила.

Я выкарабкиваюсь из машины. Снаружи страшно холодно. Ноги сантиметров на пятнадцать уходят в снег и тут же немеют, и все же я добредаю до дороги.

Колесо машины все еще крутится в воздухе. Сколько прошло времени? Может, те, кто там внутри, все еще… Я вдруг теряю способность двигаться. Слишком огромен страх перед тем, что я там обнаружу. Смерть, и еще хуже, чем смерть, — плоть, лишенная жизни. Мне не сдвинуться с места.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Фрэнни, — окликает меня муж.

Я к нему не поворачиваюсь. Таращусь на медленно вращающееся колесо.

— Всего лишь тело, — говорит он.

Откуда ему знать? В этом-то и проблема.

— А если они живы?

Ну конечно. Я начинаю двигаться: прежде чем достигнуть мозга, слова добрались до тела и толкнули меня к машине. Я ложусь животом на ледяную дорогу, чтобы разглядеть водителя. Она в машине одна. Женщина, примерно моего возраста. Короткие черные волосы, практически сбритые.

— Она… не реагирует! — кричу я. — Непонятно… ах, мать твою…

— Попытайся ее растолкать!

Я слегка встряхиваю ее:

— Эй, очнитесь. Нужно очнуться.

Она не откликается. Черт, черт, черт… Пальцы, которые я к ней протягиваю, дрожат, мне страшно, всем нутром не хочется дотрагиваться до тела, да мать же твою, а ну, взяла и сделала — и вот я нащупываю пульс. Проходит секунда, почти бесконечная секунда, я почти убеждена, что она погибла, что я прикасаюсь к трупу, к разлагающемуся трупу, и тут я наконец ощущаю совсем слабое неверное биение, точно взмахи крыльев мошек, которых я видела в свете фар. Я воображаю себе то же неверное биение в ее теле, эту упрямую напористую непокорную силу жизни — она слабее слабого и все же не прерывается. Это помогает мне собраться, я заползаю внутрь, хватаюсь за ремень безопасности. Мне его не отстегнуть, я дергаю его, и тут…

Она очнулась.

Негромкое хныканье. Потом могучий вой, как при катаклизме.

— Тихо, — произношу я инстинктивно, я, некое странное потустороннее существо, и она затихает. — Вы живы.

Она испускает слабый медленный стон, а потом — слезы, паника.

— Вы живы, — повторяю я. — Вы в машине, она перевернулась, я вас сейчас вытащу.

Неотвязный туман страха испарился. Я стремительно выстраиваю в цепочку факты, объединяющие нас троих, и факты эти таковы: она жива и я ее отсюда вытащу.

— Помогите, — шепчет она. — Мне обязательно нужно выбраться. Обязательно.

— Я вас сейчас вытащу, — говорю я, и я никогда еще и ни в чем не была так уверена.

Я выползаю наружу, захожу с другой стороны, влезаю ногами вперед, чтобы ударить пяткой по застежке ремня. Туфли на мне ни на что не годные, впервые в жизни, блин, надела каблуки. Я выползаю обратно, сбрасываю их, сбрасываю со всей мыслимой яростью, а потом вновь приходят спокойствие, уверенность, я лезу назад, бью босой ногой по пластику, это больно, очень больно, я чувствую, как по ступне и лодыжке струится теплая кровь, но я бью снова и снова, пока пластмасса не подается, не выпускает ее на свободу. Она падает на голову, я извиваюсь, пока не удается подсунуть ладонь ей под затылок. Чем нам это поможет, я не знаю.

Она плачет, рыдает, истекает кровью. Катастрофа. Приходит простая, ясная мысль: это безумие.

Мы лежим лицом к лицу. Будто любовники.

— У меня форма в багажнике, — говорит она.

— Что, моя хорошая?

— Футбольная форма сына и его команды. Я все комплекты сегодня забрала. Собиралась забрать неделю назад, да все забывала, приходилось им в костюмах тренироваться. Он страшно психовал. Он иногда таким хамом бывает.

Тут мы дружно смеемся.

Я глажу ее по лицу:

— Давайте попробуем выбраться из машины.

— Да. И мы ведь форму тоже заберем, правда?

— Конечно. Вас как зовут?

— Грета.

— Грета. А я Фрэнни.

Ее трясет, в голосе хрипота.

— Грета, вы можете двигаться? Я вашу дверцу открыла, уверена, что вы сможете выбраться.

— У меня волосы короткие из-за рака, — говорит она.

— Что?

— Я их сбрила. Чтобы денег собрать. У меня-то нет рака. Ой, простите, я не хотела, чтобы вы подумали, что у меня рак.

— Ш-ш, все хорошо, я поняла. — К ней снова подступает паника, поэтому я говорю: — Выгладите просто отпадно.

И она улыбается, вроде как приободренная.