Песнь моряка - Кен Кизи

острым камням. Когда дело было сделано, она выбросила женщину на берег вместе с плавником. Рыбаки вытащили ее из прибоя и вылили воду из ее легких. Дыхание вернулось, и сразу начались схватки. Когда родился ребенок, несчастная юная мать умерла прямо на гальке, едва успев стать женщиной.

Ее смерть оставила бедняжке-сыну лишь искривленный позвоночник и сухую ногу. Вождь Гаугауни сразу решил, что младенца надлежит оставить на нижних скалах, как обычно поступали с новорожденными девочками.

– Лучше будет отправить этого поломанного лунного олененка вслед за его оленихой, – постановил вождь. – И пусть Морские Духи довершат начатое.

Большинство Людей согласилось. Но Ум-Лаладжик, старая сборщица кореньев, которая всегда спала одна, поскольку была бесплодна и могла породить разве что испорченный воздух, заступилась за младенца.

– Я возьму его себе, – сказала она. – Я выращу его и волью в него силы вместе с медом и нектаром моллюсков. Я назову его Имук, Расколотый Дар, а он будет звать меня бабушкой. Если ты не согласишься, – сказала она вождю, пронзая того твердым, как кремень, взглядом, – я отправлюсь в Медленный Путь вместе с ним. Клянусь.

Так вождь Гаугауни взял свои слова обратно и сказал старухе, чтоб забирала ребенка себе. По правде говоря, он больше ценил Ум-Лаладжик за ее способности нянчить детей, чем собирать коренья. Ее умение делать фигурки из теней утихомиривало самых надоедливых крикунов во всем длинном доме.

Кое-кто из клана стал ворчать оттого, что вождь изменил свое решение: всем известно, говорили они, как не любят духи неуверенных вождей, а пуще того калечных сирот.

Старуха не обращала на ворчунов внимания. Она растила мальчонку в углу длинного дома, защищая ото всех твердым, как кремень, взглядом. Она делала, что могла, чтобы выросла его сухая нога. Она растирала ему спину специальными маслами и заговаривала ему ногу певучим голосом. Но кости так и не выпрямились. Имук мог, опираясь на палку, ковылять вместе с самыми маленькими мальчиками, а без палки – разве только неловко скакать с места на место, как болотная зверушка.

Однако, словно восполняя это увечье, Великий Смотритель-Хранитель наделил Имука длинными ловкими пальцами, умелым в речах и песнях языком, а еще острыми гордыми глазами, как у птицы Урвека – скопы, что умеет кружить выше солнца и высматривать оттуда самую лучшую ветку для своего гнезда.

Юный Имук всегда был рад этим дарам. Он любил делать ложки. Он не завидовал, когда мальчики меньших, чем он, лет уходили к скалам помогать гарпунщикам. Иногда из длинного дома ускользала Шула, чтобы составить ему компанию, но даже и без нее в камнях и кустах ползало множество мелких зверьков, которые рады были к нему присоединиться. Так он исполнял свою одинокую работу много сезонов подряд, весело и без жалоб; и был он счастлив.

Но в один осенний вечер все изменилось…

Он сидел на берегу, под травянистым обрывом на большом гладком камне, и делал свою работу. Море было спокойным. Имук уже обследовал линию большой воды, высматривая, не принес ли чего вчерашний прилив. Принес, но мало: вода была спокойной вот уже много недель, слишком ленивой и не выбросила на берег ничего интересного.

Имук знал, что скоро все изменится. Сезон кончался. Клонившееся к закату солнце освещало животы множества набухавших на севере облаков. Имук дырявил лучковым сверлом собранные раковины, чтобы покрепче привязать к ним выемки ручек. Поднимая взгляд от работы, он видел среди скал, как другие мужчины гоняются за пенными течениями. Они тоже чувствовали, как что-то приближается. Они прыгали с камня на камень вместе с юными помощниками, вздымая трезубцы и распевая песни в такт своему танцу. В песнях они просили о последнем подарке, который каждый мечтал получить до того, как закончится сезон сбора.

Пели и женщины, снуя взад-вперед по тропинке над обрывом и неся на плечах корзины.

Имук глядел, как мужчины и женщины поют и трудятся вместе, и ему делалось грустно. Он представлял, кем он им видится – неловкая фигурка на далеком камне. В первый раз за всю свою жизнь Имук осознал, насколько он мал – и ничтожен, – и почувствовал себя очень-очень одиноким. Ему вдруг захотелось, чтобы у него тоже был помощник, который бы работал и пел вместе с ним. И только он подумал: что, если Шула, его товарищ по играм, сможет ускользнуть из дому и придет ему помогать – например, держать ракушку, пока он сверлит, – как, словно в ответ на его желание, он услыхал голос, зовущий его по имени:

– Йи, Имук, Йи!

Это была сама принцесса. Она сошла с тропинки помахать ему рукой. Кедровая юбка высоко подоткнута, длинные волосы падают на плечи, как иссиня-черные крылья ворона. Она размахивала корзинкой, чтобы Имуку лучше было ее видно. Корзинка как у взрослой – мастера подарили ее Шуле этим же утром.

Имук помахал ей в ответ и постучал над головой друг о друга сверлом и зубилом. В этот момент к нему с грозным видом приблизился отец Шулы, вождь Гаугауни, толстый и завернутый в царственную накидку. Он видел, как Имук махал его дочери.

– Никчемная медуза! – заорал вождь. – Хромой рабский лягушонок! От тебя ни пользы, ни почтения к старшим. Ты даже не можешь быть хорошим рабом. Ложечник? Пфе! Лучше скормить тебя крабам, как наживку.

Неправда, что от Имука не было никакой пользы, но почтение к старшим и впрямь давалось ему нелегко, особенно к этому старому грозному крикуну с жирной рожей. Из-за этого мальчику доставалась грубая брань, а то и побои. Но его гордые глаза никогда не смотрели вниз. Даже сейчас он глядел прямо на вождя Гаугауни, только потянулся за куском плавника.

Вождь поспешно шагнул назад. Для малорослого калеки-раба у Имука были очень сильные руки, и много ходило историй о том, как он, разозлившись, швырялся чем попало – далеко и с пугающей точностью!

– Шула! И вы все, копуши! Оставьте этого рабчонка-лягушонка! За работу, за работу! – сердито кричал вождь, прогоняя дочь с другими девушками прочь со склона и… оставляя непочтительного сироту одного в маленькой бухте.

Море стало еще тише. Щелкали усоногие раки, шипели мидии. Ветер выл своим печальным воем в тростниковых зарослях:

– Один… О-о-оди-и-и-и-и-ин.

На глаза Имука навернулись слезы жалости к одинокому ветру. Он чувствовал себя маленьким и всеми забытым. Наконец он отложил в сторону лучковую дрель с зубилом и заговорил вслух сам с собой.

– Я не хочу быть всю жизнь лягушонком, – сказал он. – Я хочу… я хочу вырасти. Я хочу стать хотя бы взрослым лягухом!

На самом деле он хотел, чтобы Шула была с ним вместе, как раньше. Возможно, два этих желания означали одно и то же. Он не знал. Зато он знал,