Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

На секунду задумываюсь, а не наврать ли мне Варе чего-нибудь, но быстро осекаю себя — на вранье никаких отношений, даже дружбы, не построишь. Поэтому ещё какое-то время нерешительно рисую пальцем зигзаги на экране телефона, малодушно решаю не звонить, но пишу — так, как есть:

«Пётр заболел. Я отвезла его домой, дала лекарства, но температура пока держится. Давай перенесём ужин на другой день?»

Вижу, что сообщение доставлено и прочитано, но Варя так долго молчит, что я начинаю чувствовать себя чудовищем, предательницей, обманщицей, преступницей…

А потом она отвечает:

«Думаю, тебе лучше остаться».

«Не верь ему, если он говорит, что с ним всё в порядке. А если начнёт петь, называть себя мистером Бензедрином[13] и просить не пускать к нему врачей — это значит, что пора звонить в скорую. Но надеюсь, до этого не дойдёт».

«Поужинаем в другой раз, не переживай».

И следующим сообщением Варя присылает смайлик. Маленький улыбающийся смайлик.

Я и не знала раньше, какое облегчение может принести один простой глупый жёлтый смайлик, появившийся в моём телефоне в нужный момент!

А потом начинается моя бесконечная ночь.

Меняю компресс, обтираю уксусным раствором подмышечные впадины, локтевые и подколенные сгибы, заставляю Петра пить. Он сопротивляется, дёргается, елозит по кровати, что-то мычит, обдаёт меня огненным дыханием, и в какой-то момент мне даже кажется, что начинает петь, как предупреждала Варя. Но обходится: через час температура спадает до тридцати восьми. Ещё через час — до тридцати семи с половиной, и Пётр наконец-то успокаивается, получает долгожданное одеяло и засыпает.

Ровно до второго акта представления через пару часов, когда температура снова поднимается, а с ней возвращаются жар, хрипы и стоны. И я вливаю в него «Терафлю», завариваю чай с малиной, опять отнимаю одеяло, опять кладу холодный компресс на лоб, опять обтираю уксусным раствором, опять переживаю, всем своим существом чувствуя, как ему плохо. И мой мир снова сужается — теперь до квартиры-студии в центре города, в красивой новостройке за стеной старых купеческих домов, где я пытаюсь охладить бытовой магией и обогреть всепоглощающей нежностью одного очень важного для меня человека.

Температура спадает только через несколько часов, и Пётр, наконец, начинает потеть — верный признак того, что самое страшное позади. Ещё какое-то время сижу рядом, слушая его дыхание — хриплое и прерывистое, но глубокое. А потом на тяжёлых ногах дохожу до дивана и проваливаюсь в сон, едва тело принимает горизонтальное положение.

Чтобы проснуться через час и пощупать лоб Петра.

А потом проснуться ещё через час от рёва его будильника, в один прыжок преодолеть расстояние до стула, чтобы выключить телефон. И скользнуть рукой по влажной груди Петра, засунуть градусник в подмышку и убедиться, что температура застыла на безопасных тридцати семи с половиной.

И снова проснуться через час, уже привычно пощупать лоб и заставить выпить воды.

А потом, в восемь, окончательно подняться с неудобного дивана, когда на телефон приходит напоминание о «срочном» алоэ, которое я обещала доставить сегодня.

С трудом не поддавшись уговорам Платона, во взгляде которого отчётливо читалось «Ну давай ещё полежим, а?», я волочу ноги в ванную, долго умываюсь, полощу рот с зубной пастой, собираю волосы. На кухне, стараясь не шуметь, варю себе кофе, чтобы хоть немного взбодриться. Заодно кипячу чайник и варю овсяную кашу — сама я её терпеть не могу, но, по поверьям, силы она восстанавливает.

Слышу тугой хриплый вздох за спиной, вздрагиваю и оборачиваюсь. Пётр стоит у стены, опершись на неё рукой, смотрит на меня уставшим, но вполне ясным взглядом. Осунувшийся, мокрый, волосы прилипли ко лбу, губы приоткрыты, дышит ртом, а грудь медленно поднимается и опускается вслед за дыханием. И чёрт бы побрал эту грудь и мои нимфоманские наклонности, потому что очень уж он хорош, когда стоит так посреди квартиры в одних боксерах.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Привет, — говорю. — Ты как?

Он неуверенно пожимает одним плечом в ответ.

Подхожу к нему, убираю волосы с лица и трогаю лоб. Я столько раз делала это за ночь, что даже не сразу понимаю, что тогда Пётр спал или был в забытье, а сейчас — нет, поэтому расстояние между нами вдруг кажется слишком близким, а жест — слишком интимным. Он не шевелится, смотрит в глаза, и я поспешно отступаю на шаг назад, смущённо отводя взгляд.

— Ты была тут всю ночь? — спрашивает.

— Как видишь.

— Я плохо помню. Надеюсь, я не нёс какую-нибудь чушь?

— Замуж звал, — отшучиваюсь я.

— Согласилась?

А вот он, кажется, совсем не шутит. По-прежнему смотрит в глаза, устало, но серьёзно. Но мне так не хочется потрошить его ночные признания и выяснять, были ли они лихорадочным бредом или нет, я просто хочу оставить их себе полностью и неизменными.

— Обещала подумать, — улыбаюсь. — А теперь, мистер Бензедрин, иди куда шёл.

— Я шёл в туалет, — хмурится Пётр. — Но ты что, познакомилась с мистером Бензедрином? Всё было так плохо?

— Главное, что сейчас лучше. Заскочи в душ, если сил хватит, а я пока перестелю постель. — Отхожу в сторону, уступая ему дорогу, и исключительно с благими намерениями добавляю: — Может, тебе помочь?

Пётр быстро скользит взглядом по моему телу — вниз, вверх.

— Справлюсь.

И я зачем-то краснею.

Пока он в ванной, я успеваю проветрить в квартире и поменять постельное бельё, а заодно завариваю свежий чай и ставлю чашку на тумбочку около кровати.

Пётр выходит в одном полотенце вокруг бёдер, и разомлеть и пустить слюну мне мешает лишь тот факт, что вместо того, чтобы нырнуть под одеяло, он открывает дверцу шкафа и достаёт оттуда рубашку.

— Это что такое ты задумал? — спрашиваю.

— Мне на работу надо.

— Вот ещё! А ну брысь в постель. Ты болен.

— Всё со мной в порядке.

— Это я уже слышала. Прямо перед тем, как узнала, что у тебя температура под сорок и ты собрался умирать. Удивительно, что не просил ручку, чтобы написать завещание.

— У меня сегодня важная встреча, — говорит Пётр, повернувшись ко мне всем корпусом и взмахнув вешалкой с рубашкой, словно в доказательство. — Я не могу её отменить.

— Но ты всё ещё болен! — возражаю я. — И пока нет никаких гарантий, что к обеду тебя снова не бросит в жар. Тебе нужно отлежаться.

Подхожу к нему, забираю вешалку и вкладываю в опустевшую ладонь свои пальцы. Не знаю, почему я решила, что это сработает. Но работает. Он смотрит на меня, тяжело вздыхает и сжимает пальцы крепче.

— Петь, — говорю я мягко, но настойчиво. — Пожалуйста, не нужно подвигов. Останься дома. Чуточку… ради меня?

Он смотрит мне в глаза долго, нахмурившись, исподлобья, но потом, кажется, расслабляется, и я чувствую, как его большой палец несколько раз скользит по тыльной стороне моей ладони.

— Кто-нибудь сможет сходить не встречу вместо тебя? — не сдаюсь я.

— Даня. Но нужны документы. — Пётр озирается по сторонам, пробегая взглядом по всем горизонтальным поверхностям. — Я же вчера подготовил документы?

— Папка у меня в сумке. Я отвезу.

Он снова разглядывает моё лицо, то ли пытаясь отыскать на нём что-то, то ли просто оценивая возможность делегировать рабочие дела и оправданность дня в постели, но в конце концов соглашается.

— Офис на четвёртом этаже «Флагмана» на Татарке, найдёшь?

— Конечно, найду.

— Я вызову такси.

— Не стоит, я вызову автобус, — улыбаюсь я и пропускаю удар сердца, потому что Пётр проводит подушечками пальцев свободной руки по моей щеке.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Спасибо, Ась, — говорит. — А теперь отойди от меня, я не хочу, чтобы ты заразилась.

«Твой грипп — мой грипп!» — орёт мой внутренний голос, но я всё же нехотя вынимаю пальцы из его ладони, протягиваю ему вешалку с рубашкой, а он самостоятельно возвращает её в шкаф и достаёт оттуда пижамные штаны. Зачем-то снова краснею, подхватываю сумку и несусь в прихожую.